Почему же мы удерживаем пленников Земли? Неужели из-за непонятного порыва сердец таких людей, которые говорят, что тот, кто отвергает Землю, предает свою мать? Неужели из-за какого-то древнего обычая, который гласит, что тот, кто не чтит свою мать, не почитает и Бога? Глаза, которые глядят на чистые звезды, языки, которые смакуют пьянящую темноту космоса, губы, которые целуют подол юбки бесконечности, отвергают эту мать ничуть не больше, и ничуть не меньше, чем тот, кто сказал десяток поколений и два столетия тому назад «Женщина, я тебя не знаю».
Фреда решила, что Розенталь вполне готов для Флоры. Он говорил, как флорианец в четвертом колене. Чем больше она слушала, тем большей симпатией проникалась к этому человеку.
— Флоре остается жить совсем немного геологических эпох, — продолжал Розенталь. — Когда поблекнет последний закат ее солнца, когда его чернота предъявит ей свой иск, а на Млечном Пути на радость детям наших детей вспыхнет какая-нибудь новая, я молюсь, чтобы и пылинка бытия, которой был я, смогла разделить эту радость. Ибо я — плоть от плоти Земли, плодами которой стали одни машины, на которой все Мильтоны немы, а любой Кромвель с удовольствием сменил бы эту бессмысленную пустоту на что-нибудь другое. Так-то вот, мой старый друг и учитель. — Он повернулся к Хейбёрну — Джентльмены члены Комитета, я обращаюсь к вам от имени всех тех, кто с грустью встречает утренние зори, а вечерние закаты — с наслаждением Дайте нам это святилище, где мы могли бы в таинстве и одиночестве поклоняться нашей владычице — Ночи.
Фреда не разделила суждение бывшего министра о современном обществе и не поняла, при чем тут Мильтон и Кромвель, но почувствовала, что выступление Розенталя произвело более сильное впечатление, чем речь Крейтона. Адмирал бренчал на струнах кошелька, тогда как Розенталь изо всех сил дергал за струны души, открыто ставя Комитет перед выбором: деньги или душа, наличность или гуманность.
Сенатора Хейбёрна явно тронуло это выступление. Он пыхтел носом, когда поднимался, и смотрел на своего бывшего студента пристальным ласковым взглядом:
— Да, брат Легкомыслие, вот мы и послушали звон колокольчиков полуночи.
Откашлявшись, Хейбёрн повернулся к аудитории и камерам. Он поблагодарил выступавших и заверил обе стороны, что во время внутрикомитетских дебатов по ходатайству, которые будут закрытыми, будет торжествовать атмосфера беспристрастия и рассудительности.
— Когда мы дискутируем о звездах, мы обсуждаем будущее человечества; здесь, в Комитете, мы помним о своей ответственности перед вами, не забываем также и о грядущих поколениях, которым оставляем нашу вселенную в наследство, и да пребудет так, пока эта хрупкая живая картина не исчезнет бесследно.
