— Она теперь на кладбище. Пасха будет, мы ее навестим.
— А я ей все расскажу: надо держаться чего-то. И не упадет!
Заглядывает глумливо-поварская, сочащаяся фартуком няня:
— Покормила Володечку!
Вот и он, об ус желто размазана икринка, задумчиво-скрытно напевая:
Нашу крошку обижать
Мы не можем дозволять…
— Володя, поспи тогда, отдохни от службы, а мы сказочки почитаем, да, куконя? — И Нина тянется на шкаф за бежевым томиком.
И ребенок уже сознает, что это нежелательное, полузапретное, ведь папа делает свое классическое движение, отклик на непотребщину, кончик языка вылезает, увлажняя губешки, нижняя заботливо оглаживает верхнюю.
— А я сказки ваши выкинула! — охлаждает няня.
— И правильно, — просветляется отец.
— Выкинули?
— Там колдуны одни! Как бы не пришли к нам! Мне-то доверьте… И зайца я вашего выбросила! Зачем в святом доме — идолы? У него глаза такие косые, ну вылитый бес!
Вскоре няню оттеснила другая помощница — белокурая полнеющая девушка, которую Владимир встретил на всенощной. Краснодипломница, экономист, холя свою нетронутость, она со сметкой счетовода постигла дела церковные. И стала для Нины ловким подспорьем в хозяйстве (“Светочка, возьмете яиц, дорогая? Как я вам благодарна! Всю ночь не спала, голова так кружится…”). А для супруга ее — подпевалой в домашнем чтении Акафистов (“Поем! Так, глас шестый, Свет? Или восьмый? Какой? Точно, шестый, умница!”). И даже устроилась на курсы автовождения, чтобы доставлять алтарника-богослова на службу и со службы. И привела к нему сокурсников, украдкой получивших от Нины прозвища “Гена-творожок” и “Гриша-кефирчик”, ибо спозаранку паломничали для ребенка на молочную кухню.
Но перед закабалением Худяков-старший произнес им квартирную лекцию — глухим валерьяновым голосом:
— Посмотрите на сенокос! Разве один срезанный лютик во сто крат не прекрасней…
В гости зачастила тридцатилетняя крестная, брыкасто-восторженная, бросившая пединститут, омывающая в платочки ранний аборт от уже погребенного мужа. Алина никогда не стриглась (с копнами черной роскоши), говорила южное “Хосподи!” — вся переспелая, дикая сластена, гнило пигментированная. Прилетала, задыхаясь от неподъемных холщовых сумок.
Она палила черным глазом, орошая яблочными брызгами:
— Кубики опять разбросал! Это не ты, а рохатый внушает! Хони быстрее, пока не слопал!
Андрейка, подхватив пластмассовую розовую лейку, замахал, угадывая новую игру:
— Уходи отсюдова, убирайся, проклятый!
