— Ясно, — протянул сторож и прижал палец к кончику носа — обычный земной жест, поскреб щеку золотой монетой и потом, прежде чем спрятать в маленький мешочек у пояса, несколько раз перебросил ее из одной руки в другую.
— Пойдемте со мной, сэр.
Он шел быстро, хотя и вперевалку, Пэли следовал за ним, пульс его учащенно бился.
— Куда мы идем? — спросил он, но не получил ответа.
Луна почти что закатилась, небо посветлело — летний день постепенно пробуждался. Пэли стало вдруг холодно и зябко. И зачем он не захватил с собой плащ, а решил приобрести его здесь! Как он будет рад, если то место, куда его ведут, окажется постелью! Поспать бы часок-другой под теплым одеялом, пусть даже с блохами! На улицах не было никакого движения, хотя Пэли казалось, что он слышит вдали кошачий концерт — это неистовое, исходящее болью ухаживание, а затем еще более неистовое совокупление — точно такое, как на реальной Земле. Пэли шел за сторожем по узкой улочке возле Бишопсгейта, мрачной и вонючей. Действие лекарства прошло. Он чувствовал, что его глотка вновь содрогается от спазм. Но вонь, как определил его нос, уже отличалась от той, что была раньше. Он почти одурел от этой вони, и ему казалось, будто что-то бродит и разлагается на первоэлементы, каждый из которых стремится действовать сам по себе. Все это было ему вовсе не по душе. Глядя на бледнеющие звезды, он преисполнился уверенности, что они тоже частично переменили свое расположение, образуя новые созвездия с такой же быстротой, с какой движется песок в песочнице, если ее поставить на клавиши рояля и отчаянно колотить по ним.
— Пришли! — обронил сторож, подойдя к какой-то двери и постучав в нее. — Красотки на подбор! — подмигнул он. Но это подмигиванье натолкнулось лишь на пустоту. Он постучал еще раз, а Пэли сказал:
— Да ладно! Сейчас уже поздно, а может быть, слишком рано вытаскивать людей из постели.
Неподалеку кукарекнул молодой петушок, отрывисто — эдакий петух-подмастерье.
— Не одна, так другая!.. Такое уж у них занятие, верно?
Прежде чем он постучал еще раз, дверь отворилась. На пороге стояла сердитая, заспанная женщина. На ней была грязная ночная рубашка, и из ее выреза выглядывало нечто, похожее на цветок фиолетового аронника. Женщина раздраженно сунула это нечто назад, в вырез рубашки. Перед ними стояла старая женщина елизаветинского времени, лет тридцати восьми, седая.
— Ну? — крикнула она.
— Да тут одному приспичило, говорит, что джентльмен.
