Потом (мы еще стояли, полуголые, перед зеркалом) Ходжа сказал, что хотел бы заново начать с того, на чем остановился я. Он займет мое место, а я – его; для этого нам достаточно будет поменяться одеждой, ему сбрить бороду, а мне – отпустить. От этих слов сходство наших отражений в зеркале устрашило меня еще более. Мои нервы были на пределе. А Ходжа взахлеб говорил о том, чтó будет делать, когда не он меня, а я его отпущу на свободу и он, став мной, вернется на мою родину. Я с удивлением понял, что он запомнил все мои рассказы о детстве и юности, запомнил до мельчайших подробностей, но эти подробности осмыслил по-своему и создал в воображении странную, небывалую страну. Моя жизнь словно бы мне больше не принадлежала; она оказалась в руках Ходжи, и он направлял ее куда хотел, а мне оставалось только со стороны, будто во сне, наблюдать за тем, что со мной происходит. Однако рассказ Ходжи о том, как он, став мной, поедет в мою страну и станет там жить, звучал настолько наивно и забавно, что я не мог полностью ему поверить. С другой стороны, я дивился стройности рисуемой им подробной картины: и такое, выходит, могло бы статься, думал я, и вот так я тоже, оказывается, мог бы жить. Тогда я понял, что впервые ощущаю присутствие в жизни Ходжи чего-то более глубокого, чем виделось мне раньше, но чего – этого я сказать не мог. Так или иначе, удивленно внимая его рассказам о моей жизни в том далеком мире, тоска по которому мучила меня столько лет, я забыл свой страх перед чумой.
Но продолжалось это недолго. Ходжа захотел, чтобы теперь я рассказал, что буду делать, когда займу его место. Однако после долгого стояния перед зеркалом, когда я пытался убедить себя в том, что не так уж мы и похожи, а нарыв на теле Ходжи – всего лишь след от укуса насекомого, мои нервы вконец расстроились, и ничего путного в голову мне не приходило. Но Ходжа настаивал, и я, вспомнив, что когда-то собирался по возвращении на родину доверить свои впечатления бумаге, сказал, что, может быть, напишу однажды хорошую книгу о его жизни. Услышав это, Ходжа преисполнился злобой и презрением. Я, заявил он, не знаю его жизни так, как он знает мою! Оттолкнув меня от зеркала, он остался перед ним один и продолжал говорить. Он сейчас расскажет о том, что случится со мной, когда займет мое место. Прежде всего, сказал он, нарыв окажется чумным бубоном, и я умру. И Ходжа принялся описывать, как я буду корчиться в муках, прежде чем испущу дух; меня будет терзать страх, которому я не смогу противостоять, потому что не готов к нему, и этот страх окажется хуже самой смерти. Живописуя мои страдания на смертном одре, Ходжа отошел от зеркала; вскоре я обернулся и увидел, что он улегся на неубранную постель и оттуда продолжает рассказывать об ожидающих меня боли и мучениях. Он положил руку на живот – как на источник боли, о которой говорит, подумал я. Тут он подозвал меня, я в страхе подошел и сразу пожалел об этом: он снова вздумал меня ощупать. Я почему-то уже не сомневался, что его просто-напросто укусило насекомое, но мне все равно было страшно.
