Вечером Ходжа рассказал, что султан спросил, как можно истолковать этот случай. Когда настала очередь Ходжи говорить, тот возвестил, что султану грозит нежданная опасность, враги будут против него злоумышлять, но он выйдет из испытаний целым и невредимым. Недоброжелатели Ходжи, среди которых был и новый главный астролог Сыткы-эфенди, стали было порицать его за такое толкование: мало того что он предсказал султану смертельную опасность, так еще и уподобил его зайцу, но султан велел им всем замолчать и объявил, что хорошенько запомнит слова Ходжи. Затем, наблюдая, как яростно борется за жизнь орел, на которого напустили стаю соколов, и как разъяренные гончие рвут на кусочки несчастную лису, султан сообщил, что львица родила двух детенышей, самца и самочку, и что ему очень понравилась книга о животных, а потом стал расспрашивать о синекрылых быках и розовых кошках, что водятся в лугах у берегов Нила. Ходжа ощущал странное опьянение победой, смешанное со страхом.
Лишь много позже мы узнали о событиях, произошедших вскоре во дворце: старая Кёсем-султан, сговорившись с агой янычар, замыслила убить своего внука и его мать, а на трон посадить шехзаде[18] Сулеймана, но у них ничего не вышло. Кёсем-султан лишилась жизни: ее душили, пока из горла и носа у нее не пошла кровь. Ходжа узнал об этом в муваккитхане, где его глупые приятели передавали друг другу ходившие по городу слухи; еще он бывал в медресе, а больше никуда не ходил.
Осенью он некоторое время думал, не заняться ли ему снова космографией, но вскоре впал в уныние: для этого требовалась обсерватория, да и к тому же глупцам нет дела до звезд, а звездам – до глупцов. Пришла зима, и в один из ее пасмурных дней мы узнали, что паша впал в немилость. Его тоже собирались удушить, но валиде-султан[19] не дала на это согласия, так что пашу, лишив имущества, сослали в Эрзинджан. Больше мы о паше ничего не слышали, пока не получили весть о его смерти. Ходжа заявил, что отныне никого не боится и никому ничем не обязан; не знаю, думал ли он при этом, что чему-то научился у меня. Теперь, твердил Ходжа, он не страшится ни султана, ни его матери. Вид у него был очень решительный, но дальше этого не шло: мы смирно сидели дома, беседовали о красных американских муравьях и делали наброски нового трактата о них и об их родичах.
Эту зиму, как и предыдущую, а также многие из последующих, мы провели в четырех стенах; не происходило ровным счетом ничего заслуживающего внимания. В холодные ночи, сидя на первом этаже продуваемого северо-восточным ветром дома, мы говорили до самого утра. К тому времени Ходжа отказался от пренебрежительного отношения ко мне – или ему надоело делать вид, будто он меня презирает. Думаю, это объяснялось тем, что никто не посылал за ним ни из дворца, ни из близких к дворцу кругов. Иногда мне казалось, что он теперь не хуже моего сознает наше сходство и, глядя мне в лицо, видит себя. Я гадал, о чем он думает в такие мгновения. Мы закончили новый длинный трактат о животных, но паша был в ссылке, а Ходжа, по его словам, не собирался унижаться перед вхожими во дворец знакомыми, так что трактат пока оставался лежать на столе. Время от времени, маясь от скуки в дни, когда мне совершенно нечего было делать, я перелистывал его страницы, разглядывал нарисованных мной фиолетовых кузнечиков и летучих рыб и пытался представить себе, чтó будет думать султан, читая написанные под ними строки.
