Кончилось собрание. Уйма материала, правда, горького для всех.
Так по частям, по деталям накоплялись пункты плана будущей работы.
В коллективе горячка. Группа активистов подготовляла план работы коллектива по-новому.
Сахалинский, Якимов, Медник, Северов сбились с ног. Даже осунулись. После восьми часов работы — три, четыре часа за спорами, диспутами.
Как составить план? Вот мысль, цель всех споров. А в результате по цехам, в конторе, в проходной, курилке, везде, на видном месте плакаты — широкие, писанные от руки, так, чтобы каждому можно было прочитать «План работы коллектива» и в нем четко, ясно, без всяких «углубить», «усилить» вклинивались пункты, взятые из самой жизни.
Здесь жизнь переплеталась с действительностью, с жизнью всей страны.
Моменты индустриализации — реконструктивного периода — сплелись с конкретными задачами электростанции:
«Организовать бригаду молодых монтеров».
«Создать группу по борьбе с разгильдяйством, браком и прогулами».
Тут же на этом исписанном листке:
«Бытовому ядру произвести обследование личной жизни комсомольцев, с постановкой доклада „Как я живу?“ — с содокладом обследователей на пленумах ячейки»…
Так создавали контроль и в личном быту. Кампании нашли себе место, но не отвлеченно, а конкретно:
«Либкнехт и наша связь с зарубежными товарищами».
«Организация и проверка работы кружка эсперанто…»
И так построили весь план.
После случая с Антоном, после пьяной вечерухи, в головах активистов забродила мысль: «нужен клуб».
Помещение найдено; развалины бывшего пивоваренного завода.
Есть стены. Не растащили еще потолок.
А раз так, значит можно, поработав, создать клуб.
К директору. В трест. Полетели письма, служебные записки.
Дайте 25 тысяч…
Там отмалчивались. Отнекивались.
— Планами и сметой не предусмотрено.
В союз. Культотдел за бока. Помогите.
Там то же. Подождите. Не до вас.
А время идет. Ребята гуляют. Одна жертва есть, может еще быть несколько.
Клуб — клубом, а что будет в клубе? Чем в первый же день заполнить? Нужно и содержание, нужен «внутренний багаж».
Федька Летун, вечером после работы, разыскивает тех, с кем вместе толковали о музыке.
— Останешься? — тихо говорит он, — сегодня сыгровка.
Одни с хохотом отдергивают от него руку, другие кричат едкие слова о прилипчатых людях. Он останавливает одного, другого, третьего и неутомимо, с тревогой в голосе, спрашивает:
— А ты останешься?
Смеялись над ним и в коллективе. Особенно старался Шалька.
— Ох ты, горе-музыкант! — а дальше всегда добавляли:
