— Пей! Ты правильный парнишка! — говорил облезлый старик в смокинге и криво повязанном зеленом галстуке, расшитом зелеными обезьянами.
— Маньеристы вообще пацаны с понятием, — поддержали его остальные. Юнкер выпил и прослезился.
— Костик! Костик! — защебетали ведьмы, протягивая ему книги Ордена. — Позвольте автограф!
Одна красотка вынула из корсажа правую грудь, и Константэн расписался на ней вечным пером, вместо даты нарисовав цветочек.
— Ну, какие новости на Большой Земле? — спросил бледный белокурый и, кажется, припадочный парень.
— Цены растут, войны идут, наши высадились, — стараясь быть учтивым, ответил Константэн.
— Вот потому я и застрелился, — сообщил белокурый, — нечего потакать!
— Что?
— Нечего, говорю, потакать! Нечего!! Потакать!!!.. — его лицо вдруг искривилось, на уголках синих губ выступила пена. Белокурый схватил со стола пустую бутылку и хотел разбить ее, но тут на него набросились, скрутили и засунули в гроб.
— Что же с ним будет? — спросил Константэн позднее.
— А ничего, — прокричал старик с обезьянами, — зеленый он еще, рано пока в свет выпускать! А что как живой реагирует, не обращайте внимания. Это по первости, по глупости. Пообвыкнется, найдем ему занятие по душе, жену поласковей — глядишь, человеком станет…
«Твоя мама сказала, что ты кричала во сне," — пел с экрана Роберт Плант.
— А как же вы узнали о моем романе? — вдруг вспомнил Григорьев. — Он же еще в работе?
— Мы вне времени, юнкер, — раздался очаровательный голосок. Константэн увидел свою незнакомку — она, одетая на этот раз не в лунный свет, а в голубой шелковый халат, улыбалась, склонив прелестную головку набок. — А ваш роман сильнее времени. Полюбуйтесь на него и надпишите один экземпляр лично для меня. Пожалуйста.
— О, с удовольствием! — вскричал автор, разглядывая протянутое ему издание собственного романа: готический шрифт, переплет из белого пергамента, богато инкрустированный алмазами в полтора карата, голландская веленевая бумага и золотой обрез.
— Неплохая работа, — заметил он смущенно. — А кто это изображен на обложке?
— Эту женщину в начале двадцатого века знали все. Ее имя — Клео де Мерод, — ответила незнакомка.
— Так кому же мне надписать книгу? — обратился юнкер к юной красавице.
— Меня зовут Лунная Единица, — ответила она.
Григорьев был поражен. Книгу он надписал так: «О, драгоценное дитя Луны! Каждый день приносит боль, но рядом с вами я не чувствую боли. Вы — моя Нега! Продлись, продлись, очарование…» — и еще две страницы в том же духе.
