И потом, вечером, когда он ворвался к ней, полубезумный, и взял ее прямо на диване в гостиной, пока дети гуляли с гувернанткой, он хотел сделать ей больно, а она говорила, что никогда еще в жизни ей не было так хорошо. О господи! И он никогда не мог понять, что же это такое. «Что ты в ней нашел?» А действительно, что? Сказать, что была особенно хороша? Да была раньше хороша, но теперь и располнела; она была старше его, ей было уже сорок три года. Умна? Обыкновенна. Но Николай Александрович знал, что никогда в жизни не женится на какой–нибудь молоденькой хохотушке, а даже если и женится — никогда не узнает с ней этой страсти.
— Тебе уже тридцать четыре, — говорила сестра Елена, — пора тебе Николаша, и жизнь устроить.
У Елены, как у любой старой девки, была мания всем жизнь устраивать. Ну так устрой же себе! А она смотрела на него, как матушка, строго и печально.
…Люба сегодня тоже торопилась — по поводу траура по государе большие балы были отменены, но она со старшей дочкой обещалась быть у Никитиных на Васильевском, где намечался домашний детский праздник с танцами. Сейчас дочка ждала ее у других знакомых, а Любовь Ивановна под предлогом деланья визитов взяла наемную карету и заявилась прямо к Бестужеву на его служебную квартиру — без лакея, без горничной, под густым вуалем — поступок смелый, но для него и Любови Ивановны — самый обыкновенный.
А может быть, и держался так долго накал их совместной страсти, что была каждая встреча, как приключение, как подвиг? Кто знает?
В спальне она распустила волосы, и за неимением горничной прическу заново устроивал ей он сам. Ему нравилось, да он и привык. Она сидела в сорочке перед зеркалом, времени было полно — полчаса верных.
— Золотые руки, Николушка, — сказала она, оглядывая работу, легко, кончиками пальцев, трогая виски, — лучше, чем было. Куда ты нынче?
Он боялся этого вопроса. Лгать не мог он и не умел, а она внимательно смотрела на его отражение в зеркале, пока он аккуратно закалывал ей шпильками сзади последние завитушки.
— К Рылееву.
Она слегка поджала губы. О, как он знал все ее выражения. Ревнует!
— Опять к Рылееву?
— Сашу повидать и насчет альманаха, — невнятно ответил Николай Александрович, вынимая изо рта очередную шпильку. Люба, кажется, удовлетворилась объяснением.
На столике перед зеркалом лежал его подарок на день ангела. Это был брелок на часы — серебряный кораблик на шелковой ленточке, она все спрашивала, похоже ли. Оказывается, заказано было у известного ювелира, коему была выдана для образца гравюра: фрегат «Проворный». Николай Александрович как–то сказал ей, что это было самое счастливое его плавание. Он–то видел, что, ежели бы крошечные серебряные мачты и паруса были всамделишными, никто никуда бы не поплыл, да это неважно было. Важно было то, что пушистые, как в шутку называл он их, глаза Любы, большие, серые, в густых черных ресницах, светились детской радостью:
