Это было письмо Сониного кишиневского родственника. Коротенькое, неопрятное, коробящее обилием ошибок. С выписанным по одной букве нью–йоркским адресом Сони и сообщением о том, что Мики умер вскоре после приезда в Италию, там и похоронен.
Дора Яковлевна сидела на кровати, с мятым листком в руке, и бессмысленно следила за бегущими по экрану полосами. То, что она испытывала, не было потрясением, горем. Напротив, сразу будто отпустила, свалилась тяжесть. Оказалось, что она столько лет мучилась угрызениями совести совершенно напрасно! Не беспокоился о ней бедный Мики, не обижался за то, что она запретила ему писать и звонить.
И более того… Она испытывала нечто вроде удовлетворения… Как человек, который предупреждал других о грозящей им опасности — а те его не послушались. И вот, пожалуйста, печальный результат.
Разумеется, победная горечь ее улыбки была обращена в первую очередь к Соне, ибо за эти долгие одиннадцать лет Дора Яковлевна только и делала, что крепла в убеждении: Соня увезла ее брата невесть куда, чтобы избавиться от нее, от Доры.
Дора Яковлевна не знала, как быть. Писать Соне ей не хотелось, но вместе с тем это была единственная возможность наладить связь с племянником.
Пока Дора Яковлевна раздумывала, Соня написала ей первая. Это было длинное письмо, полное благодарности неизвестно за что. Надо думать, что Сонин родственник, получив уклончивое послание Доры, истолковал его очень просто: Дора вышла на пенсию и теперь уже не боится переписываться с заграницей.
Соня сообщала, что живет одна и устроена неплохо, что, если Дора не против, Соня может ей понемножку помогать деньгами или посылками. Что Яша за это время успел жениться и развестись, а сейчас работает в банке и быстро растет по службе.
В основном же письмо состояло из укоров самой себе. У Сони выходило, что это она халатно относилась к здоровью Мики, чего–то не досмотрела, не доделала, не заставила Мики сходить к профессору, которого рекомендовала Дора, слишком робко вела себя в итальянской больнице… Ясно было, что для Сони эти одиннадцать лет прошли, как один месяц. А для Доры… Она уже и понятия не имела, о каком профессоре речь. Да и болезнь Мики как–то выветрилась из ее памяти. Смутно маячило что–то… Воспаление легких? Вроде бы он задыхался слегка, но не придавал этому значения. Или хорохорился?
Впрочем, как казалось Доре Яковлевне, все это происходило еще тогда, когда Яшенька был ребенком. Из предотъездного же времени в памяти застряли только длинные, неприятные споры с братом. Его настойчивые уговоры. Дошло ведь до того, что Мики начал доказывать сестре, насколько пуста и бессмысленна ее жизнь. Уверял, что любая перемена может привести только к лучшему. И все ссылался на Италию, будто главным во всем этом была Италия. И от этих слов его, от странного возбуждения казалось, что нет на свете никакой Италии, что она давно исчезла, как исчезли родители, — а, может, и вовсе была выдумкой Мики.
