Мики лежал в самом дальнем и самом темном углу, и Дора сначала не уловила на той кровати очертаний человеческого тела: ей показалось, что туда в беспорядке свалены какие–то подушки, тряпки… Потом она увидела острый задранный подбородок, запрокинутую голову, силящуюся подняться ей навстречу, угол глаза с пристальным говорящим зрачком.
Все так же улыбаясь, Дора пробиралась между кроватями и думала о том, что впервые видит брата лежащим — и как, оказывается, ему неудобно и трудно лежать! Она издали отыскивала, как бы собирала в единое целое его длинные ноги, нелепо торчащую вбок треугольную грудь, облепленную огромной взмокшей больничной рубахой.
Дора вздрогнула. Она вспомнила, как дочь, уточнив деликатно «Лиза любит маму!», соскользала с ее коленей, приникала к этой самой груди и щурила самозабвенно глазки…
Мики все это видел. И хотя говорили они о чем–то совсем другом, приличествующем случаю, — смотрел он на нее так, будто только что она на всю палату сказала: «Теперь ты понимаешь, что не должен был позволять ребенку прижиматься к себе?» — «Но меня уверяли, что я совершенно не заразен! — взглядом оправдывался Мики. — Врачи считают, что этот процесс начался от здешней жары и недоедания. А я больше года не был в контакте с ребенком!» — «Откуда мы знаем, что сейчас с ребенком?» — тоже взглядом перебивала она, будто главной опасностью для ребенка был этот самый злосчастный туберкулез. Поразительно, но она испытывала при этом что–то вроде удовлетворения, какое доставлял ей любой промах Мики, любая его вина, настоящая или кажущаяся.
Впрочем, всё это были даже не мысли. Скорее — какие–то тени мыслей. А слова и действия Доры были правильные. И Мики впоследствии не так уж сильно преувеличивал, повторяя, что спасла его сестра — хотя, конечно, спас его ленинградский профессор Фогель, рискнувший сделать операцию. Но и Дора была на высоте, так что даже Зародышу почти не к чему было придраться. Его коробила лишь спокойная готовность, с которой Дора принимала благодарность Мики. Все–таки в самый тяжелый, в самый ответственный момент ее не было рядом: как раз прибыло письмо из Намангана, и Дора выехала туда. Справедливо ли было винить ее в том, что в Намангане она почти не вспоминала о брате? Но Зародышу стыдно было слышать голос стареющей Доры Яковлевны, из года в год набирающий тайную горечь. «Я вытащила его из могилы…» И за этим всегда маячило некое: «а он…»
Нет, никогда у нее не было ясной мысли, что вот, дескать, Мики предал ее, женившись на Соне. Или предал Лизочку, став отцом… Но эта дребезжащая глубина в голосе, когда она произносила: «Он женился как раз после моего возвращения из Львова…»
