Вот и вся любовь | страница 9



— Но ведь Мандельштам — это физик?

— Что вы, это был удивительный поэт! Он умер в сталинских лагерях, где зэков заставляли долбить мерзлоту, лишь бы только занять работой. Говорят, что, когда он умер, его пайку еще получали, его мертвую руку за хлебом протягивали…

Мы возвращались раздосадованные: вот мы и стали умней учительницы. Как можно верить в глупые сказки: долбить мерзлоту, пайку в мертвую руку… Через два дня я узнала, что изнасиловали подругу. Носить такое в себе было невозможно.

— Ой–е–ей… — Елене Николаевне стало горше, чем мне. — Как страшно–то… Такие раны не зарастают, как концлагерь…

— Вы думаете, что концлагерь не зарастает?

— Конечно, Иринка, конечно же, нет.

Но я ей опять не поверила.

И позже, уже в аспирантуре, впервые начитавшись самиздата, мы появились у нее, переполненные новым знанием. Взахлеб пересказывали Льва Копелева: оказывается, в 45‑м наши солдаты грабили и насиловали! Она слушала без интереса. Она как–то вмиг вся осунулась, лицо посерело, глаза и нос покраснели, и мы услышали — единственную за всю жизнь — грубость из ее уст:

— А идите–ка вы к чертовой матери!

— То есть как?

— Наши солдаты! Из окопов, в крови и грязи! Измотанные, вшивые, голодные, оторванные от человеческой жизни! Как, по–вашему, они могли себя вести в Германии?

— Но ведь про это никогда не писали…

— Даже слышать, — даже слышать! — об этом не хочу… Мы тут с Вольфом Соломоновичем говорили, а Вольф Соломонович человек очень мудрый: понимал ли Ленин, что он натворил? Ведь за что–то он получил эту смерть. Такую мучительную и долгую…

Переглядываемся: при чем тут Ленин? Разве смерть зависит от жизни? Снова эта ее наивность, как тогда, после Лениной практики:

— И ты, Ленечка, допрашивал человека?

— Мошенницу из домоуправления.

— Да как же это — допрашивать, это бесчеловечно! Ты допрашивал? Как Порфирий Петрович?

И обрадовалась, узнав, что мошенница сама вела свой допрос: «Это не подпишу, это я так, тебе для опыта. Я, мальчик, сама продиктую… Записал? Ставь точку. Теперь распишемся».

10

Почему–то я не помню деталей. Был ли у нее в доме порядок или запущено, и в чем они выходила: в халатике или в чем–то приличном. Я вижу ее квартиру, как отражение в потемневшем трюмо. Стеллажи до потолка и книги, книги, книги. А вещи, а их качество? Не помню. Наверное, они с мужем были по–советски богаты, наверное, имели старинные финтифлюшки, муж родился еще до революции, наверняка же у них что–то было. Я помню ощущения: приглушенный звук, приглушенный свет. Дверь открывает старик, благородный и крепкий: «Леночка, это к тебе». Мы разговариваем час–полтора в гостиной, в комнате с нарядными книгами — книги нарядные? или шкафы? — даже чаю не пьем, потом слышим его шаги за дверью, он стучит, появляется в комнате, высокий и строгий, с внушительным черепом: «Леночка, нам пора». Он никогда с нами не разговаривал, и мы чуть–чуть не любили его — за то, что ради будничного общения с ним она прерывала наш праздник.