Мы сблизились с Цилей уже в Израиле.
— Это что, суп с гречей?
— А вы имеете что–то против, мадам?
— Ужасно вкусно! Я б не додумалась — гречку в суп…
— Понимаешь, тут главное — атмосфэра…
Атмосфэру Циля создавала на маленькой досочке: крошила овощи аккуратно и меленько — столы и шкафчики были ей по грудь, но все прилажено, приспособлено, все под рукой — Циля тут же выполняла упражнения по ивриту.
— На кой мне сдался их тарабарский язык? — ершился Фима. — В мои–то семьдесят пять!
Циле было под восемьдесят. Однажды с утра в доме остались только мы и хозяйка. Она выглянула из кухни, когда мы в салоне заканчивали свой завтрак, тихонечко села рядом и без предисловия начала говорить. Мы смеялись до слез, — Циля рассказывала телевизионные байки:
— Он кричит оператору: «Что ты Пьехе режешь голову? Режь ей ноги!»
Циля рассказывала через край, чуть дольше, чем нам бы хотелось, ведь нам хотелось еще что–нибудь осмотреть. И если бы не «чуть дольше» — Циля впервые вышла из берегов! — я б не запомнила этот случай, как не запомнила ни одной ее чудной байки. Я б не заметила, как крошечная тетя Циля, терпеливо дождавшись, когда разбежится семейство, выследила нас из своей кухоньки, как торопилась рассказать — смешно и щедро, пока работает батарейка.
Мы с девчонками сели в круг по привычке: любим слушать, как Леня по телефону шутит с Фимой. В тот день остроумия не предвиделось.
— Фимочка, как ты?
— Хреново, как еще.
— Ты уж держись.
— Я же, Ленька, солдат.
— Вы с девочками молодцы. Все сделали для Цили.
— Да… Если б не здешние врачи, ей не прожить бы этих лет… Приезжай ко мне, Ленечка.
— Я приеду, Фима. Приеду. Как только смогу.
Я готовилась к лекции в своем кухонно–столовом пространстве, когда услышала глухой стук, лай Диггера и крик бабы Таси. Бабушка лежала на полу, лицом вниз, вытянув вперед правую руку. Из опрокинутого ковшика вытекал парафин, застывая бесполезной, бессмысленной лужицей. Бабушка плакала:
— Ну, что я наделала, я нарушила руку, нарушила! Все, Ирина, радуйтесь, отмучились!
Мы не мучились, мы долгие годы жили рядом, — любя, жалея и раздражая друг друга.
— Все понимаю, Ирина, все понимаю! Знаю, что всем уже надоела!
— Бабушка! Мы к тебе привыкли!
Бабу Тасю было легче любить, когда она становилась беспомощной. Когда ей требовалось забинтовать руку, затащить на рентгеновскую кушетку или просто подоткнуть одеяло. В остальные минуты бабушка не давала расслабиться. Она привыкла воевать — с болезнями, с Диггером, с нами, со своим безжалостным прошлым… После дефолта бабушка заготовляла
