…А я… сегодня шабат. А вчера был последний день Песаха. Моя молодежь свозила меня на могилу Рубинштейна, в заповедник. Вы, верно, там были. Сейчас особенно хорошо: из долины и со склонов гор веет запахами и обыкновенных полевых цветов (ромашку и клевер сразу сорвал мне Виталик — сбегал далеко вниз), но и мимозой. Настоящей, совсем не той, что у нас на рынке. Могила так скромна, тиха, величественна от высоты, на которую ее подняли, от величественного райского сада, что простирается внизу… Так тихо, мерно и мирно покачиваются низко над одним углом плиты ветки ливанского кедра… Так безлюдно–торжественно (в последний день шабата, как и в первый, никаких автобусов, никаких экскурсий)… Так много воздуха, простора, тишины, как и должно быть на могиле.
Год смерти — 1982. Тот же и даже высечен так же, как на могиле Вольфа Соломоновича, так что я как будто побывала на свидании с родной могилой.
…А в первый день Песаха меня угостили настоящим еврейским пасхальным обедом:
1. Замечательно крепкий душистый янтарный бульон с клецками из муки, приготовленной из мацы. Сначала из цельного зерна мелют муку, из нее пекут мацу, потом (вроде опять нелепость!) мацу эту снова размалывают и уж из этой–то муки и стряпают. Но нелепостью все это кажется до тех пор, пока не попробуешь клецки. Они такие нежные, пышные, не мокрые и не клеклые, ароматные и одновременно питательные, что не идут ни в какое сравнение с обыкновенными. Кстати, я сразу вспомнила вкус крестьянского хлеба из поры моего детства. Пшеницу крестьяне тоже мололи цельным зерном, «неободранную» — было такое слово. Да зерно, только что обмолоченное со свежих снопов, это зерно сначала промывали в широких решетах в чистейшей тогда Камской воде, тут же, на горячем песке, на больших брезентах сушили под солнцем до звона. Зерно получалось — как из чистого янтаря. До вечера давали остыть в прохладных сенцах, а потом везли на мельницу — ветряная мельница стояла на бугре в километре от деревни. На теплой от помола муке хозяйка ставила квашню — и утром по селу плыл непередаваемый запах непередаваемо золотистого, непередаваемо пышного и непередаваемо вкусного пшеничного хлеба нового урожая… Из такой же точно муки евреи пекли мацу и хранили ее до Песаха… Откуда такая общность?
2. Да, а на второе была рыба под польским соусом. О! О! О! Членораздельно могу сказать только: как же намаялся мой бедный Вольф Соломонович с моими обедами! Выросший в «сугубо» еврейском городе и еврейской среде, он, конечно же, привык к таким обедам и, особенно, к такой рыбе… А я унаследовала от мамы нелюбовь к рыбе. И никогда–то он ни словечком, ни намеком не «критиковал» мои обеды. Скажет, бывало: «Аленушка, а вот мама делала шарлотку…» — «Волинька, да я не умею…»
