Женя водила нас к Стене Плача и в старые еврейские кварталы. Мы видели молодого учителя в окружении пейсатых мальчиков и стайку девушек с автоматами. Леня вздыхал: «Сюда бы деда… Жаль, дед не дожил…» Ленин дед когда–то пел молитвы на могиле моей бабы Розы. Дед приехал в Пермь после войны, к своей семье, бежавшей с Украины, и ужаснулся, как плохо в Перми соблюдают обычаи. Он стал помощником кантора, по субботам ходил в молельный дом и знал практически всех пермских евреев. В будние дни он чинил часы, чистил обувь или выстаивал очереди за колбасой, к которой никогда не прикасался. Когда я уезжала в Москву, дед приходил на вокзал, приносил струдели в перевязанной тесемкой коробочке и незаметно совал мне в ладонь сложенную в квадратик двадцатипятирублевку.
— Да где они берут эти коробочки? — удивлялись девчонки в общежитии. — Коробочки были из–под печенья или конфет, продававшихся в нашем детсадовском детстве.
Наша комната делилась на струделисток и тейглэхисток: струдели пекла Ленина бабушка, медовый тейглах — моя баба Роза…
Однажды я подвергла деда серьезным волнениям. Это случилось весной, на втором курсе, когда мы уже поженились, но Леня все еще учился в Перми. Дед и бабушка уступили ему квартиру на время сессии, Леня жил там один, я в Москве, в общежитии, у моей лучшей подруги начался роман, и она каждый вечер прибегала счастливая. В один прекрасный день я не смогла больше выносить чужое счастье, захлопнула учебник и отправилась в Домодедово. Позвонила мужу из Перми:
— Что ты делаешь?
— Да так, готовлюсь… Как здорово, что ты позвонила! Я так соскучился.
— А хочешь, чтоб я была рядом?.. Вари картошку, я еду!
— Что значит — еду?
— Я сейчас в аэропорту!
Он никак не мог в это поверить. Я уже стояла на пороге, а он суетился, как киношная тетушка: доставал тапочки, всплескивал руками, бежал с тапочком чистить картошку… Утром мы куда–то ушли, дед принес внуку покушать — и обнаружил в своей квартире женскую одежду. Он был так потрясен, что никому не решался об этом сказать, даже бабушке, он искал Леню, он мучился, как начать разговор, — и как же был счастлив, встретив Леню с Ириночкой! Дед был маленький, сухонький, а лицо… Лицо с Фимой у них почти одинаковое, будто дед переселился в племянника.
У Стены Плача на мужской половине к Лене подошел старичок, маленький, сухонький, еще в 20‑м уехавший с Украины, — Леня дал ему сколько–то шекелей, чтобы тот помолился за деда. Отойдя от Стены, мы наткнулись на оцепление вокруг горящего автомобиля и не знали, самовозгорание это или теракт: автомобиль стоял на солнцепеке, а мы плавились даже в тени. Двое черноголовых парней с огнетушителями, низкорослых и вертких, как обезьяны, ожесточенно кричали, сбивая пламя. Пламя ползло к бензобаку, валил дым, пахло паленой резиной, казалось, вот–вот все взорвется… а в нескольких десятках метров раскачивались на разных половинах бородатые мужчины и их обритые жены в париках, бормотали молитвы, читали Тору…
