Так оно и случилось: очутился в кустах за дорогой, уже выбирал момент, чтобы встать, как вдруг заметил возле своей головы две пары пексов–валенок и обомлел — финны! И тут же получил чем–то тяжелым по голове — и все исчезло. Кажется, очнулся сразу, потому что финны стояли над ним так же близко, как и до этого, направив на него карабины.
— Вставать! — сказал резко тот, который был ближе к Колотаю, рослый и крепкий.
Колотай пошевелился, будто проверяя, способен ли он стоять на ногах, встал на колени, повертел головой — вернулась ли она на место после короткого беспамятства и, опираясь руками на утоптанный снег, тяжело поднялся на ноги. Автомат его остался лежать на снегу.
— Руки, руки! — сказал второй финн, щуплее первого, в таком же белом, уже изрядно поношенном — с темными пятнами — маскхалате–комбинезоне с капюшоном и ткнул ему стволом карабина в грудь. — Тэрвэ! — добавил по–фински, и оба захохотали. Смех был короткий, чувствовалось, что они еще не остыли после боя.
Колотай нехотя поднял руки, а что такое «тэрвэ», он не знал, но ему показалось, что это означает «конец». Тем временем щуплый подобрал автомат со снега, проверил, заряжен ли, повесил на шею. Финны о чем–то заговорили между собой, чужой незнакомый язык показался ему несуразным, смешным, и если бы он не стоял здесь с поднятыми руками, то, возможно, захохотал бы. Но сейчас было не до смеха: такого конца он не ожидал. Его охватила слабость, словно из него выпустили кровь. О каком–то сопротивлении он даже не думал. Получилось что–то похожее на детскую игру: чего разлегся, вставай, пошли! Все просто как дважды два.
Между тем стрельба на поляне постепенно слабела. Стреляли короткими очередями из автоматов, бухали винтовочные выстрелы, пулеметы почему–то молчали — они сделали свое дело. «Добивают, гады, — подумал Колотай. — Добивают… Пусть бы уже добили и меня, хоть позора не было бы. А теперь что: плен?»
Белая заснеженная дорога для Василя Колотая закончилась тогда, когда их, человек тридцать, случайно уцелевших после бойни у Кривого Озера, пригнали в небольшой городок за несколько десятков километров от фронта и разместили в подвале двухэтажного дома, принадлежащего муниципалитету, и отдали в распоряжение местной жандармерии. Такого унизительного, позорного конца похода никто не ожидал. Настроение было угнетенное, даже мрачное. Хотя уже то, что их загнали в глубокий тыл, вселяло надежду остаться в живых, уцелеть. На войне, как ни крути, это что–то да значит. После такой страшной, внезапной гибели своих товарищей они могли чувствовать себя чуть ли не счастливчиками: пули их не задели. Они поменяли свой статус — и из бойцов действующей армии превратились в бесправных пленных в чужой стране, которая теперь может сделать с ними все, что пожелает. Им не сказали, что их ждет дальше, только пожилой, уже седой жандармский вахмистр, старательно подбирая русские слова, сообщил им, что их судьба должна скоро решиться, советовал потерпеть и сильно не переживать.
