В семь лет он мог не только разобрать описание маршрута, но и свободно читать карту, и почти на равных со взрослыми участвовал в спортивном ориентировании. Походив недельку в первый, а потом и во второй класс, он пошел сразу в третий, где на первой же перемене раскидал в стороны штук пять одноклассников. Хорошо ему было только в клубе, он воспринимал как праздник субботы–воскресенья, когда уезжали электричкой в дальнее подмосковье, шли по маршруту, лазали на скалы, отрабатывая технику подъема и спуска, вязали узлы, зимой штурмовали заснеженные склоны оврагов, по весне форсировали броды с ледяной талой водой, ставили палатки и пели песни у костра. По вторникам и четвергам он с трудом досиживал до звонка, бежал в клуб прибраться и приготовить все для очередного занятия. По понедельникам–средам–пятницам Данила скучал, считал их напрасно потраченным временем, но приходилось терпеть, поскольку за тройки отец грозил отлучением от клуба.
Все равно он сбегал с уроков и проникал в МГУ на лекции, названия которых начинались с гео– и палео-. Дед строго–настрого наказал преподавателям гнать мальца взашей — да куда там, спрятаться в университетских аудиториях была пара пустяков. И все–таки Данила опоздал родиться, история и география сыграли с ним злую шутку — с распадом Союза для групп геофака стали почти недоступными горы Кавказа и Средней Азии, такие суровые и манящие по рассказам «стариков», горных корифеев турклуба, уже давно получивших дипломы, но сохранивших верность alma mater.
Каждый год Данила с нетерпением ждал начала октября — открытия нового сезона в клубе, за которым недели через две–три следовало первое боевое крещение новичков — выезд в Тучково на Сонинские скалы. Ну кто из московских туристов–горников не прошел через это знаменитое место, где большиство в первый раз в жизни спускались по веревке, а современным языком выражаясь, делали снэплинг. Данила забирался на Сонинские скалы с закрытыми глазами, никто даже оглянуться не успевал, как он быстро, как ящерица, оказывался наверху. В Тучково той осенью прибыли ранней электричкой вместе с грибниками, ёжились на платформе после теплого и вонького вагона; утренний холодок заползал под штормовки — новенькие темно–зеленые и старые, видавшие виды и выгоревшие до белизны.
— Радуйтесь, что нет изнуряющей жары и палящего солнца, — сказал отец под всеобщий смех.
Прямиком через перелесок выходили на излучину укутанной утренним туманом Москвы–реки, и по правому берегу огибали Григорово, под приглушенный лай деревенских собак, хрипло ругавших из–за заборов столичных гостей. Переходили на другую сторону по подвесному мостику напротив Васильевского. На середине реки мостик неминуемо начинал раскачиваться и норовил сбросить в холодную хмурую воду визжащих первокурсниц, которым в ознаменование чудесного спасения предлагалось незамедлительно поставить свечку в местной Воскресенской церкви. По выходе из сумрака церкви обнаружили, что Владыка, единый и всемогущий, приказал разогнать туман. Левым берегом шли мимо вытянувшегося вдоль реки Васильевского, где заречным псам загодя послали весточку из соседнего Григорова. Очарованными очами любовались высоким правым берегом, пронизанным лучами солнца, поминали пушкинские багрец и золото, и сдержанно, чтобы не показаться чересчур сентиментальными, восторгались сим пышным предзимним увяданьем подмосковной природы.
