Какое потрясающее различие между смертельной угрозой в бою с противником и угрозой быть расстрелянным соратниками! Вроде бы и там и там — смерть. Одна смерть, второй не будет. Казалось бы, не всё ли равно, где и как умереть?
Нет, не всё равно! Совсем не всё равно! Далеко не всё равно! Между этими смертями — пропасть, между ними ничего общего нет и быть может. Вот какой разной, оказывается, может быть смерть!
Так что же, — мой последний час пришёл? Похоже — да, пришёл. И что у меня в душе? Тошно… не страшно, а тошно…
Ладно, меня расстреляют. Что нужно сделать, что можно сделать, что я должен сделать, пока меня ещё не расстреляли? Связаться с близкими? Зачем? Что я им теперь скажу? Нет, не надо. Пусть уж узнают обо мне то, что дойдёт до них потом.
Что ещё? Покаяться? Нет в душе покаяния.. Попросить прощения, чтобы с облегченной душой шагнуть в мир иной? Если да, то у кого просить — у будущих палачей? Смешно… у своих, задержанных вместе со мной, соратников? Им и так тошно, а тут я ещё прощаться к ним полезу…
Вот с такими думами сижу в сыром, холодном и тёмном подвале. А ведь не так давно было у меня и раскаяние, и любовь ко всем, и прощение, и другие духовные устремления. А сейчас — ничего этого нет. Ровным счётом — ничего.
Однако, пора сходить по нужде. Прошу конвоира, тот ведёт меня в туалет. Справившись, замываю за собой ёршиком унитаз, и словно бы моя жизнь утекает туда же, в это грязное жерло вместе с нечистотами. Вот и всё… и тут вдруг мне вдруг думается: а дай-ка я скажу, что по жигулю стрелял я один! Все остальные говорят, что стреляли в воздух, а я скажу, что стрелял на поражение. Стрелял трассерами и видел, как те впивались в зад жигуля. Нас оказалось шестеро стрелявших, среди них двое совсем молоденьких ребят, которым нет и двадцати лет. Пусть они живут! Меня расстреляют, — и хватит, а остальных пусть освободят или отдадут под суд. Кроме этих ребят, другим нашим мужикам тоже жить хочется. А я? А что — я? Раньше надо было думать, до отъезда сюда. Теперь хоть как-то своим соратникам помогу, хоть попытаюсь отвести от них смерть.
И вроде сразу как-то легче стало на душе. Определилась цель, обозначился путь, отрисовался смысл поступка. Легче, но всё равно тяжко. Гадко и тяжко.
Вернулся я из туалета назад, сел на своё место рядом с одним из наших бойцов. Тот курил, и вдруг у меня в мыслях пискнул тоненький и подленький голосок:
— А ты? Закурить? Перед смертью-то? Вот же, только спроси — тебе дадут сигарету. Дадут! Сразу дадут!
