— Завтра начну рисовать, — объяснила я в гостинице, тщетно борясь со сном.
— Завтра снова будет дождь, — ответил Конрад.
— Тогда сочиню стихотворение, — сказала я, — под дождем, на террасе.
Ни с рисунками, ни со стихотворением ровно ничего не вышло. Конрад оказался прав. Серая пелена дождя висела над каналами, до тяжелых туч можно было, казалось, дотянуться рукой. Я, правда, пыталась, вооружившись зонтом, устроиться на террасе, но вскоре сбежала обратно в комнату, дрожа от сырости и холода. Когда мы все же решились выйти из гостиницы, то обнаружилось, что улицы пусты. В этот воскресный день даже венецианцы, которые могли наконец передвигаться по родному городу, предпочитали сидеть дома. Мы решили пойти в какой-нибудь музей, в котором еще не были.
— Музей Фортуни, — сказала я, — мне хочется пойти туда.
— Фортуни, — сказал Конрад, — это же художник, который делал эскизы к каким-то странным тканям и сам расписывал их. Я бы лучше пошел в библиотеку Маркиана.
— Нет, — сказала я, — потом, может быть, и в библиотеку. А сейчас в музей Фортуни.
Вход в маленькое палаццо в готическом стиле находился во внутреннем дворике, мы поднялись по каменной, причудливо изгибавшейся лестнице. Килевидные окна со стеклами, утолщавшимися посредине, не понравились Конраду, меня же заставили поспешить внутрь, в мистическую полутьму с приглушенным светом мерцающих ламп, в поразивший меня полумрак. Прошло какое-то время, прежде чем я разглядела предметы, краски, контуры. Со стен и с потолка широкими полотнищами свешивались парча и шелковый бархат, потускневшие и все же еще яркие, с орнаментами давно минувших столетий. Эти ткани и множество картин со слащавыми, болезненными сюжетами Belle Epoque, это пахнущее пылью и превращающееся в пыль свидетельство чужого времени сразу же пробудили во мне страсть к обладанию, желание невозможного. Мне хотелось запомнить, вместить в мою память все, что я видела, ничего не упустить. Я носилась из зала в зал, как будто за мной кто-то гнался. Останавливалась, гладила темную ткань, тут же оглядывалась на золотисто-красную драпировку, висевшую напротив. Спотыкалась о софу, заваленную шелковыми подушками, ударялась ногой о портрет, небрежно прислоненный к стене: на нем была изображена дама с прической à la Климт. Я снова и снова восклицала: «Конрад, посмотри же!» — и не понимала, как он может, не слушая меня, спокойно стоять, облокотившись о резной столик, и лениво перелистывать каталог. В конце концов я все же сама подошла к нему, надеясь выжать из него восхищение, он же укоризненно заметил:
