В то же время признаки явной симпатии и согласия между стариком в жилете и родителями усиливали в нем чувство обиды и бесправия.
Выйдя за калитку, отец остановился и огляделся по сторонам.
— Генек! — позвал он.
Старик в жилете наклонился над клумбой с цветами и стал разрыхлять землю своими грабельками.
— Может быть, он побежал на пляж? — сказала с беспокойством мать. — Это нехорошо. Я не хочу, чтобы он привыкал ходить на пляж один.
— Э, если даже он имел это намерение, то наверняка, в последнюю минуту передумал и вертится где–нибудь около дома, — сказал отец. — Меня иногда ужасно огорчает, что он такой тихоня.
— А я хочу, чтобы он был тихоней, это лучше, чем подвергать себя опасностям.
— Для тебя, Анет, весь мир полон опасностей.
— Да, к твоему сведению. —
— Но так ты воспитаешь Генека слюнтяем.
— Я его плохо не воспитаю. Только вот и сомневаюсь, хорошо ли влияет на его воспитание, то что ты болтаешь при нем разные глупости.
— А я, — сказал отец торжественным тоном и с чувством собственного достоинства, — сомневаюсь, хорошо ли для воспитания сына, если он слышит от матери, что его отец болтает глупости.
Хорошее настроение рассеялось в пустом и мелочном споре.
Минуту шли молча и старались, ослепленные солнцем и синевой первого дня отдыха, о котором столько мечтали, сдержать теснящиеся, издавна накопившиеся обиды, упреки и претензии.
Миновали дерево, за которым стоял Генрик.
— В конце концов, — тихо сказала мать, — я это говорю не при нем, мой дорогой.
— В данную минуту нет, — сказал отец так же тихо. — Бывало, однако, что нечто в этом роде ты говорила и при нем.
— Выдумываешь.
— Припомни хорошенько.
Речь шла уже не о Генрике, не о его воспитании. Даже не о деликатном вопросе взаимного уважения. Они — как два завистливых поэта, которые, не желая сказать, что они думают друг о друге, препираются в неудержимой потребности поспорить на тему, что лучше — разбивать ли яйцо, сваренное всмятку, ложечкой или обрезать ножом, и приводят в недоумение непосвященных свидетелей тем, что способны в этот пустяк вкладывать столько пыла и ярости.
Когда, почти забыв о существовании пропавшего Генрика, они так же молча свернули вправо, Генрик, уверенный, что старик в жилете, стоящий к нему спиной, занят расчисткой грядок, выскочил из–за дерева и догнал родителей.
— А, это ты, — сказал отец с облегчением, радуясь, что нашелся предлог избежать войны или хотя бы отсрочить ее.
Оба начали резко упрекать Генрика, нелогично, непоследовательно. Оба чувствовали облегчение, что нашелся объект, против которого можно объединиться.
