Потом мы заходим в комнату, в пустынную белую комнату, где пахнет чистотой и, наверное, нельзя так громко стучать этими рабочими ботинками.
— Проходи, проходи…
Здесь белые кровати, две вдоль стен, два стула и стол. Алые стеариновые розы на этажерке и вид на поленницу из окна.
— А это кто на портрете, мама?
— Нет, сестра Тамара. Она в больнице. Сердце у нее плохое. Садись, поешь… Погоди, сначала погрейся. Портвейн, красное… Комсорги ведь не пьют белое?
Хорошо… До пальцев в ботинках доходит теплота. Окоченевшие руки наливаются теплом, голубые тени проносятся по белому потолку, розы на этажерке алеют вовсю, а лицо Паши становится мягче и розовее.
Она подкладывает мне в тарелку колбасу.
— Ешь, мужчины любят колбасу…
Мужчины… Я смотрю на кровати, на две белые кровати с кружевами и покрывалами, с подушками и подушечками… Потом смотрю на Пашу, на ее круглое лицо.
…Иногда в эту комнату приходят мужчины. Здесь был маляр. Он громко стучал рыжими ботинками, переставлял ведра, водил размашисто кистью по стенам, присаживался на табуретку, курил, а Паша ходила по комнате и говорила хозяйским голосом:
— Вот здесь пятно, а тут надо еще подмазать…
Потом он срывал крышечку с бутылки пальцами в известке, торжественно кашлял и закусывал водку вареной колбасой.
— Ешьте, мужчины любят колбасу…
И в комнате пахло папиросами «Север», звенели рюмки — одна белая, вторая зеленая — и шел степенный разговор о победах и поражениях «Адмиралтейца», о третьем спутнике, о иных современных вещах.
И оставалась кожица от колбасы в тарелке, табачный дух… Оставались белые кровати, а сестра Тамара в больнице, потому что у нее плохое сердце…
— Ты за кого болеешь?
— За «Адмиралтейца».
— Я тоже… Ты ешь колбасу, ешь, не стесняйся.
И пока я ем колбасу, она рассказывает мне о том, как узнала, что табельная доска отменяется, как вызвал ее директор и сказал, что государство ценит ее многолетнюю службу и поможет ей, и как она не знала, что попросит, а потом сказала, что надо обить дрова. Директор ответил, что это, конечно, сложно, хотя что–нибудь придумаем.
И так как я слушаю молча, она рассказывает дальше. Про завод в Мурманске, где она работала в войну, и показывает карточку, какая она тогда была. У нее были тогда упругие губы, косы, уложенные венцом, и робость в глазах. Тогда не красили губы и носили платья с квадратными плечами. А потом она пошла санитаркой, и как–то не было времени научиться красить губы сердечком и подтягивать брови к вискам черным карандашом. Заболела сестра, и надо было работать…
