Подумал:
— Приготовить на завтрак яичницу? Нет, с этим лучше подождать, пока гость не проснётся.
А сейчас можно пока посидеть у горящего газового рожка, мысленно прокрутить в памяти события вчерашнего дня, приготовиться к разговору с молодым «алконавтом».
Но, собственно, какой может быть разговор?
Кто ему этот неизвестный парень и что можно ему сказать? Нотации читать? Да нахрен они ему сдались! Чай, не дитя малое…
Учить уму–разуму таких обалдуев поздно. Или родители не справились, или что другое повлияло, но поезд ушёл. Теперь только от самого парня зависит, сможет ли он выбраться из того болота, в которое, судя по всему, попал далеко не вчера.
«А-а… Ничего не надо говорить. Проснётся — отдать одежду, покормить и пусть идёт на все четыре стороны! Без моих советов. Свой человеческий долг выполнил, дальше меня не касается» — решил Сан Саныч.
Подумать–то — подумал, но легче не стало. Какой–то маленький червячок на сердце всё равно шевелился, зудел, свербел, не давал покоя…
Чтобы отвлечься от грустного, Сан Саныч придвинул табуретку к подоконнику и, опершись о него локтями, стал всматриваться в россыпь огней ночной Москвы, подсознательно стараясь в этом разноцветье и мерцании найти какую–то подсказку, которая избавила бы его от тяжести на сердце. Но на ум ничего не приходило…
Вспомнил старого друга–однополчанина, Дато Гвенцадзе. Давно что–то они не встречались. Раньше тот хоть звонил иногда. То с учёбы, то из командировки откуда–то издалека. Бывший старший сержант закончил после Афгана военное училище, стал офицером. Военным переводчиком.
О службе при встречах не распространялся, замкнутым не стал, но изменился сильно. Даже внешне. В Афгане был этаким неторопливым полноватым увальнем, а после окончания училища стал поджарым, упругим, будто бы сотканным из сплошных мышц. Сильно загорел, черты лица заострились, кожа стала коричневатого оттенка, выдубленной от жестоких ветров и песчаных бурь разных экзотических стран, о которых Дато рассказывал редко и очень скупо. Те, кто Дато не знал, легко могли принять его и за кавказца, и за араба, и даже за итальянца, настолько в нём переплелись характерные черты и признаки разных народов, среди которых другу приходилось подолгу жить и не выделяться.
Только иногда Сан Санычу удавалось сопоставить события и переделки, о которых вскользь упоминал Дато, и понять, где тот бывал и что пережил. Того, наверное, на несколько жизней хватило бы…
