— Тормози, Извилина! Закружил!
— Каждые со своим национальным характером, который большей частью определялся их бытом. География и соседи — вот и характер. Псковичи — так эти характером даже делились на северных и южных. Южные псковичи от белорусов большое влияние получили, переняли с соседства, северные пожестче будут. Есть еще москвичи или москали — вовсе нечто отдельное. У каждой свое сложившееся узнаваемое лицо — линия поведения. Потом все перемешали. Петр Первый — первый отмороженный на голову революционер — первым и начал, после него подобных по масштабу дел натворила только советская власть. Русские — это не национальность, это котел, который когда–то бурлил, а размешали и разогрели его силком, сейчас он остывает, и что с этого блюда сварганилось — никто не знает, меньше всего сами русские. Это общность, которую когда–то пытались называть — советский народ, еще раньше — славяне. Это то, что так и не стало партийной принадлежностью, хотя пытались и даже всерьез, как Сталин после войны, и в какой–то мере даже Брежнев — в те свои годы, когда был еще неплохим «начальником отдела кадров» на главном посту страны. Хорошая идея — достойная, но если идею нельзя убить, ее можно опошлить. Опошляли идею по всякому, больше чрезмерностью, уже и в сталинские времена, совсем чрезмерно в брежневские, хрущевское даже в расчет не беру, меж всякими временами существует собственное безвременье…
— В России все — русские! — в который раз прямит свою линию Извилина. — Русский казах, русский грузин, осетин, татарин… А если он не русский, значит, оккупант, либо гость. А вспомнить того корейца, который в грудь себя стучал: «я — русский офицер», а кому втолковывал, кого стыдил? Помните того московского? И кто из них двоих больше русский был? — спрашивает Извилина.
— Да уж! — кряхтит Седой.
Всем чуточку неловко, словно тот «московский гость» опозорил всех разом.
— Можно я скажу? — выпрашивает Лешка — Замполит.
— Только если только меж двух тостов уложишься., — соглашает Петька — Казак. — Не каждой птице–говоруну положено слово давать, но мы можем, и исключительно по той причине, что всегда готовы ощипать ее на гриль, как бы цветасто не заговаривалась.
— Спасибо! — сердечно благодарит Леха. — Сперва про бога. Я так понимаю, земля русская вся под Богом. Этого никто не отменял. Но от недавнего времени либо сам бог обмельчал, съежился, либо, как воскликнул когда–то какой–то немецкий урод — «Бог умер!», и уроды местные, неместные и вовсе непонятные, поняв свою безнаказанность, подхватили, с ожесточением взялись резать русского бога на куски. Многорукому бы, типа какого–нибудь Шивы, лишние руки, считай, с рук, но бог Русь — это бог–человек, языческий ли, христианский, никогда не мутировал, отличался лишь собственными размерами и столь же несоразмерным отношением ко всему: любить, так любить, драться, так драться, прощать, так прощать. А жив он был — что, собственно, заставляло биться его исполинское сердце — верой, что является исконной принадлежностью земли русской — для всех ее обитателей, и неделим, как она сама.
