Чаще всего, печально думал Мартин, мне ничего не снится. Я знаю, что это строжайше запрещено. Но что поделать, со мной это в последнее время все чаще. Это отвратительно, потому что в дневной реальности у меня ничего нет, кроме головной боли, стойкой зависти к чьим–то успехам, бесплодных мечтаний о счастливом будущем, желания, как поскорей бы напиться водки, или повеситься от безысходности. Но я трус, и это — опять инфантильные мысли, это неприятно, что везде инфантильные мысли, это тоскливо и убого, когда непонятно, что тебе нужно. Когда непонятно, чего ты хочешь: смерть, женщину, водку, таблетку «от головы», валидол, письмо, книги, которых давно не вижу. Есть всякие книги, теперь их стало возмутительно много этих всяких книг. Но это не книги, это лишь предметы, сделанные из бумаги, это самозванцы. В них нет ничего, кроме императоров и исторических домыслов, в них сентиментальная чушь и дешевая интрига, в них безликие герои и пустые сюжеты — бесталанная немочь графоманов и исписавшихся литераторов времен Республики…
Двери остались за его спиною. Они были закрыты, может, Мартином. Облако по имени Хуан Тонтос осталось в кабинете. И теперь уныло плавало по другую сторону стекла, пытливо вглядывалось в спину Мартина. Человек–облако чего–то хотел, что–то требовал, и оттого так прижималось к стеклу, что из лица получился живой трепыхающийся блин, широко разевающий рваную дыру рта. За спиной остался полицейский с распущенным ремнем у цветочной клумбы, какие–то визгливые крики. Кто–то кричал Мартину вдогонку, что–то требовал, грозил. Этот некто приказывал стоять и поднимать руки…
Наверное, — сонно думал Мартин, уплывая прочь от полицейского участка, — Хуан Тонтос спьяну решил засадить меня в камеру. Ха–ха, я ему такого про себя понарассказывал, немудрено… Но как пьяный может засадить человека, если сам он ничего не соображает? А к тому же, если он снится подозреваемому, как он может его арестовать?.. Эта парадоксальная мысль рассмешила Мартина. Он стал хихикать противным тонким голосом, и никак не мог перестать этого делать, не мог остановиться, хихикал и плыл, уносимый этим внезапным смешком.
Он стоял на автобусной остановке. Непонятно, как он сам нашел эту остановку. Мартин подозревал, что остановку нашли его ноги — они сами его привели сюда, пока он хихикал… Мартин остановился, его по инерции занесло, изображение вытянулось по горизонтали, все изогнулось, стало похоже на удивительную растительность. Его тело переместилось в некое энное положение. Взгляд сфокусировался в одной точке, и растения перестали быть растениями. Люди. Точнее это были еще люди, и они были еще здесь… Огромные тетки с огромными детьми, которые фантастическим образом спят в складках женского тела, во сне поедая сумки, пакеты, старые разношенные сандалии. А это — крестьяне, сидящие верхом на своих мешках — маленькие, дрожащие, испуганно вцепившиеся своими короткопалыми лапками в грубое сукно. Еще здесь было пятеро горцев. Они сидели в неудобной позе — на корточках, и играли в карты, играли прямо на асфальте. И тот, что был из них самым низкорослым, опять проигрывал, а тот, что был из них самым высоким, снова выигрывал и требовал выигрыша от соплеменников. У фонарного столба стоял капитан императорской армии. Стоял, вытянувшись как палка, и что–то высматривал, курил дешевую папиросу, и дым окутывал его, словно вагонное одеяло. Капитан кривился и разгонял дым свободной рукой: все было не так, все было не по–уставному и никуда не годилось…
