Это был Забельский. Отец растерялся. Лёнька оторопел. Пришёл всё–таки, пришёл Виталий Сергеевич… Лёнька еле сдерживался, чтобы не заплакать. Плакать было стыдно: парню шёл уже девятый год, — но глаза предательски обожгло горячей волной и появилось ощущение песка под веками. Забельский стоял в дверях, прислонившись, будто в изнеможении, к косяку. Кроличья шапка учителя съехала на левое ухо, мохеровый шарф, вылезший из–под воротника пальто, живописной змейкой сползал на грудь, но, кажется, Виталий Сергеевич совсем не замечал беспорядка в своей одежде.
— Гостей ещё пускаете? — не здороваясь, чуть слышно спросил Забельский.
Он заметно сутулился и, не решаясь войти, печально улыбался. Учитель выглядел утомлённым и немного испуганным.
Отец виновато посмотрел на сына, потом снова перевёл взгляд на Забельского. Лёнька сразу всё понял: каток отменяется. Он сорвал со своей головы шапочку, бросил её на пол и, опасаясь, что вот–вот зарыдает, убежал в комнату. Было полшестого вечера. На «Авангарде» кто–то уже давно чертил по льду фантастические фигуры, слушал музыку, льющуюся из репродуктора, пил в комнате отдыха чай с лимоном и наслаждался жизнью, — Лёньке же предстояло теперь ещё битый час под монотонный счёт учителя «раз-и, два-и» уныло долбить по клавишам в душной комнате, совершенно не чувствуя желания играть. Пройдёт время, этот никому не нужный урок закончится, на город навалятся сумерки, стрелка часов сделает ещё один круг на циферблате, и уже будет поздно идти на каток. Всё, суббота безвозвратно потеряна. Завтра, чего доброго, потеплеет, и каток вообще закроют, родители вернутся с рынка уставшие, в воскресенье у них всегда дел по горло, отцу будет не до коньков, да и Лёньке нужно выучить уроки на понедельник, — жди теперь до следующих выходных…
— Жену отвёз в больницу… в роддом, — услыхал младший Ковалёв голос Виталия Сергеевича. — Теперь уже скоро…
Лёнька не увидел, конечно, — скорее догадался о том, что учитель смущённо улыбается.
— Шо ж мы вот так, в двери? — засуетился отец. — Давайте всё ж таки проникнем в дом.
Он помог учителю снять в прихожей пальто, выставил перед ним пару шлёпанцев, а потом, когда он и Забельский вошли в комнату, изобразил на своём лице строгость и «страшными» глазами указал сыну на стул возле пианино.
— Может быть, чайку? — предложил отец. — С морозца оно бодрит…
— Ну что вы! — возразил Виталий Сергеевич. — Я и так отнял у вас много времени.
Начался урок. Лёнька с ненавистью смотрел в ноты и совсем не слышал музыку. Играл он, кажется, из рук вон плохо, ошибался в простейших ситуациях, путал пальцы, забывал об оттенках и диезах, совершенно не держал нужный темп, но Забельский молчал и только странно как–то, не моргая и почти не шевелясь, смотрел на ладони ученика и отрешённо улыбался. Казалось, что у него затекла шея. Учитель дышал тяжело и шумно, на щеках у него проступил болезненный румянец, на лбу появились крупные капли пота. Потом он вздохнул, быстро, как бы украдкой помассировал себе виски и негромко произнёс:
