Вор-рю-га!
Мои руки сжимаются в кулаки, а взгляд, оторвавшись от груш, тяжело поднимается, прямо-таки карабкается по веснушкам живота, груди, шеи. На лице мальчишки, кроме все тех же веснушек, откровенная угроза.
— Устроишь шухер, глянь, шо тебе будет! — Щелкнув ногтем о передний зуб, вор чикает себя по горлу.
И тут я изумляюсь окончательно: в ушах у него сережки с зелеными стекляшками. Девчонка!
Я сражена наповал.
Девчонка (если она девчонка) разом успокаивается на мой счет. С минуту откровенно оценивает взглядом и презрительно цыкает через зуб тягучей от грушевой сладости слюной.
— Шо ж ты у чужом саду ховаешься? — хозяйским тоном спрашивает девчонка и смачно, со всхлипом (уф-ф-ль) втягивает в себя полгруши. — Где твоя хата?
Я мотнула головой через плечо.
— А скорая, уф-ль, до бабкиных яблок!
— Нужны мне яблоки. Я к Таньке…
— Нема ее. В баню ухиляли с Вовкой, уф-ль, и тетей Мусей.
— С каким еще Вовкой?
— С братаном моим, двоюродным.
Она смакует кисловатую грушевую сердцевину. Я глотаю горькую слюну зависти.
— А ты шо за птиця? Как по батюшке?
— Лина…
— А я вот! — девчонка тычет мне кулаком в нос.
Я отшатываюсь. На руке у нее синеет наколка. «Маня» — прочитываю я и с уважением смотрю на девчонку: я наслышана от ребят про реки крови и черной туши, в которые обходятся подобные операции.
Рассматриваю Маню, и мое уважение растет. Она некрасивая, очень. Каждый рыжий ее волос самостоятельно ввинчивается в воздух, а по бледному, худому лицу стадами гуляют конопушки гнедой масти. Они забрались на веки, и на губы, и на узкий, хрящеватый Манин нос. И только на крыльях носа нет почему-то ни одной. Оттого они странно белые, ее подвижные и, кажется мне, по-звериному чутьистые ноздри.
Я рассматриваю Маню, и мне хочется подумать обычное: «Вот бедная!» Но нет, так про нее не скажешь. Небольшие, близко сидящие глаза — кажется, что их потеснили к носу конопушки, — смотрят уверенно и дерзко, а в лице веселая злость.
… Хлопнула на террасе дверь. Маня присела, воровато оглянулась.
— Полундра! Я до дому!
Махнув мне, она побежала к угловому двору. Бежала зигзагами, ныряя под ветки.
Я тоже полезла восвояси. Таньки нет, а с бабкой лучше не встречаться: вдруг по глазам догадается и побежит считать груши?
… Появилась Танька под вечер, когда я перестала ее ждать. И хотя на крыше у меня сохло двести девять новых кизяков, я обиженно дулась. Но Танька не заметила моего молчания. Она была сама не своя от новостей. Глаза ее крутились, как шестеренки.
