Рыбу мы с отцом отдавали деревенской женщине, которая работала в доме отдыха судомойкой. Она была немой от рождения, но слышала и понимала все, что ей говорили. С сеткой, полной плотвы, тарани и окуней, мы спускались по лесенке в кухонный подвал, пропитанный запахом затхлости, огурцов и квашеной капусты.
Стоявшая у огромной раковины над грудой кастрюль и тарелок немая приветствовала нас радостным «ааа… ааа… ааа…», завидев рыбу, гладила себя по животу, вытирала руки о фартук и знаками спрашивала, сколько она нам должна.
— Нисколько. Исключено. Ни гроша. Да что вы! — традиционно возмущался отец, и тогда немая, бормоча свое «ааа… ааа… ааа…», бросала рыбу в жестяную миску и возвращала нам, сполоснув под краном, сетку, в которой я почти всегда находил потом лишенные век глаза.
В то лето столетия, когда страна задыхалась от рекордной жары, сообщения о состоянии воды в главных польских реках пробуждали во мне дурные предчувствия. В конце мая уровень воды в Висле держался близ нижней границы среднестатистических данных и каждый день опускался на пару, а то и на десять-пятнадцать сантиметров. За весь июнь не выпало ни капли дождя, и Висла пересыхала, мало-помалу обнажая опоры мостов и песчаные отмели, на которые слетались водоплавающие птицы.
«В Завихосте двести двадцать четыре, за последние сутки уровень понизился на девятнадцать, в Пулавах двести семьдесят, за последние сутки уровень понизился на тридцать три…» Передаваемые по радио в полдень, сразу после хейнала[36] с башни Марьяцкого костела, сообщения становились все более тревожными.
Я чувствовал, что при таком низком уровне воды в Висле ловить рыбу с правого берега будет делом нелегким, и, когда мы с отцом в июле приехали в профсоюзный дом отдыха, в первый же день в этом убедился. Все лучшие места превратились в отмели, и даже в знаменитом омуте в излучине реки вода едва доставала мне до пояса. Проваливаясь в ил, я бродил по мелководью, забирался на камни и забрасывал удочки как только мог далеко, но глубина все равно была недостаточной, поплавки плашмя лежали на воде, а течение с каждым днем отдалялось к недоступному левому берегу.
Страшная жара свирепствовала целый июль. Отец чувствовал себя в своей стихии. Я был уже не ребенок, постоянного присмотра не требовал, оба мы ходили своими путями. Каждый день после завтрака отец, прихватив одеяло, куда-то исчезал и возвращался к обеду до такой степени обожженный солнцем, что его кожа казалась мне темно-синей.
