Хотя в семье никто, кроме дяди Яся, не относился к моим фантазиям всерьез, мать согласилась, чтобы к бриллиантовой свадьбе дедушки с бабушкой я подготовил свою первую живую картину и выступил с ней перед гостями, приглашенными на пышный прием.
История, которую я собирался представить, произошла перед войной, задолго до моего появления на свет. Мать не раз рассказывала ее в назидание домашним, и, хотя каждая очередная версия несколько отличалась от предыдущей, начало и конец всегда совпадали: родной мамин брат, дядя Роман, самый молодой юрисконсульт министерства иностранных дел, влюбился в русскую женщину, на пятнадцать лет старше его, и, несмотря на просьбы и угрозы родителей, ушел из дому, чтобы поселиться с ней под одной крышей. Мать утверждала, что русская была обыкновенной проституткой; она охмурила дядю Романа до такой степени, что он в ее руках превратился в безвольную куклу. Однажды (по словам матери, во время пьянки в каком-то притоне) дядя отравился колбасным ядом и свалился полуживой с температурой сорок. Русская и два санитара «скорой помощи» доставили его на носилках к родителям в ужасном состоянии, полностью обезвоженным. Бабушка Стася согласилась принять сына, но русской, которая — как особо подчеркивала мать — еще имела наглость как ни в чем не бывало вломиться в квартиру, сказала только два слова и указала на дверь.
— Только два слова? — допытывался я. — Больше ничего?
— Ничего, — уверяла мать. — К счастью, этого оказалось достаточно.
Я без конца воображал себе эту сцену. Лежал ли дядя Роман на носилках одетым? Плакала ли русская? Неужели никто ее не пожалел?
До чего же прекрасная должна получиться живая картина!
Я начал готовиться к выступлению. На самом деле требовались трое участников, однако, поразмыслив, я пришел к заключению, что дядю Романа, как безвольную и вдобавок полностью обезвоженную куклу, может с успехом заменить валик с дедушкиной оттоманки. Моя закадычная подружка, китаянка Цзу, согласилась изображать русскую. В роли бабушки Стаси должен был выступить я сам.
— Я слыхал, ты хочешь устроить театр? — поинтересовался дядя Ясь. Часом раньше он пришел нас навестить, и пепельница, стоявшая перед ним на столе, уже была полна окурков. С тех пор как дядя загубил себе поджелудочную железу, он бросил пить, но каждый день выкуривал не меньше шестидесяти «экстра крепких».
— Никакой не театр, — возразил я. — Не хочу я устраивать театр. Хочу показывать живые картины.
