Это, о чем я уже не раз говорил, большое несчастье: что люди думают, будто под другой, чем у них, тканью бьется другое сердце и будто под одеждами разного покроя чувства тоже разные. Именно из-за такого предрассудка представители разных сословий неправильно понимают друг друга, по той же причине люди из высших сословий часто наносят оскорбления простолюдинам, а после — столь тяжко за это расплачиваются.
Это высказывание подразумевает как раз одну из самых «неотесанных» фигур Готхельфа — упрямую, постоянно ворчащую кухарку Мэди, которая ведет со своей хозяйкой (в интеллектуальном отношении столь же бестолковой) тридцатилетнюю кухонную войну и обеспечивает весь роман неотразимым комизмом. Вершина этого комизма — рассказ о слепой влюбленности Мэди и последующем разочаровании во всех иллюзиях. И вот именно в тот момент, когда читатель уже не может сдержать смеха, рассказчик вдруг проникается глубокой серьезностью и требует, чтобы мы проявили сочувствие к горю неуклюжей кухарки: «Вы просто вдумайтесь в душевные страдания бедной Мэди, не предполагая заранее, что, дескать, такая Мэди, сорокалетняя кухарка, менее восприимчива к любовным горестям и любовным радостям, чем какая-нибудь пасторская дочка из Таубенхайма». Такова драматичная гуманность Готхельфа. Он не превращает кухарку в новую Гретхен. Кухарка остается тем, чем была. Но именно поэтому она достойна сочувствия, как и любой человек. Здесь, с этого простого эпизода, начинается психологизм Готхельфа. Психологизм, который будет достигать кульминации в захватывающих инсценировках душевных страданий, встречающихся в любом из готхельфовских романов. Эти ужасные душевные пожары тем страшнее, что они всегда сочетаются с неспособностью переживающего такой пожар человека о нем говорить. Человек, с запечатанными устами, корчится от боли в своей ночи, даже без надежды, что когда-нибудь сможет об этом рассказать. Что в итоге получается, как насилие и тяжелые социальные конфликты берут начало из такой немоты, можно прочитать в «Крестьянском зерцале» — если, конечно, кто-нибудь отважится взяться за этот беспощадный роман, прозаическую версию бюхнеровского «Войцека».
Диагност нашей злобы
Готхельфа как полемиста в Швейцарии ненавидели, даже после смерти. Саму его могилу осквернили — из-за ярости, желания отомстить и в знак триумфа над политическим противником. Пока он жил, он был занозой в теле нации. Легкомысленное чрезмерное воодушевление швейцарцев по поводу новой конституции 1848 года Готхельф сопровождал хриплыми бранными речами и этому торжеству просвещенного либерализма рано противопоставил мрачную фразу: «О, учение о персональной свободе, как же ты похоже на принцип, согласно которому хозяином всегда оказывается сильнейший!»
