— Простите пожалуйста, — начинала я с академической вежливости — дело в том, что я забыла в такси зонтик. Нет, не помню. Нет, японский, складной… Что?… Ну в этом я не сомневаюсь — заканчивала я беседу голосом, полным злорадной горечи. Последняя фраза была ответом на обещание, если передадут, непременно вернуть, и выражала всю меру моего недоверия к человеческой порядочности. «О, да! Как же! Вы вернёте»! — думала я, набирая следующий номер, и, начав с заученного: «Простите пожалуйста», мысленно продолжала клясть весь мир: Прежде всего, вам никто его не передаст, так что и обещать нечего! Это в стране, где одна из популярнейших пословиц, так сказать, народная мудрость; «Что с возу упало, то пропало» — найдётся вдруг святой, юродивый, который притащит вам такую находку! Это точно–то зная, что вы его тут же прикарманите! Ещё что–нибудь другое, а то ведь что? Японский зонтик! Это ведь не просто вещь — это нечто вроде масонского знака, знак престижа — что–то такое, чем можно толпу раздвигать…»
Пару раз диспетчеры объясняли: «Да что вы, милая, кто ж нам такой зонтик принесёт», — но в большинстве случаев слышалось лицемерное обещание вернуть, если только… — именно в этих случаях у меня возникало обидное подозрение, что как раз сейчас, разговаривая со мной, противная толстая диспетчерша с жирным голосом сидит под моим зонтом, не потому, что у неё крыша над головой протекает, а просто так, любуясь неожиданной обновкой…
Часов в десять вечера выяснилось, что звонить больше некуда. Можно было бы, впрочем, учитывая сменность работы в парках, начать всё сначала, но почему–то пришло безразличие — я уже сжилась и смирилась с пропажей. Ещё некоторое время посидела в пустой комнате у телефона, бессмысленно уставясь в одну точку. Потом поднялась, вышла в коридор и совершенно случайно глянула в сторону вешалки.
И тут же сквозь плащи и куртки увидела на одном из крючков мерцание знакомой красной петельки. Не веря своим глазам, я рванулась и уже наверняка нащупала благополучно висящий на собственном своём месте дорогой мой зонтик. Как это могло случиться? Сюда, на крючок, механически, заученным раз и навсегда жестом, я вешала его, возвращаясь домой, но не это странно: ведь за два, нет три, в общем, два с половиной дня, я множество раз подходила к вешалке, одевала и раздевала плащ, ко как могло случиться, что ни разу не посмотрела даже?!
То есть смотрела, но не видела… Так, словно, видеть можно только то, во что веришь, в чём заранее уверен… Как странно и стыдно я прожила эти дни — мне показалось, что я прожила их какой–то не своей, чужой жизнью и тут же со страхом подумала: «Да нет, почему же чужой? Вот именно, своей…»
