— Да откуда же?
— А от как немцы–то тут колонны гнали, так он брыльянты из ушей аж с мочками рвал!
— Ой, Господи! Разве можно у людей, с мочками, Савельночка?
— Так, Петровночка, то ж какие люди? То ж жиды были…
— Так что ж по–вашему: жиды — не люди?
— Оно може и люди, а только ни те брыльянты, ни те ухи им зараз уж не к чему были.
— Ну, не знаю, какие вы страшные истории на ночь рассказываете.
— Ну, это чего страшного? Вот как его сын женку забил — от то да…
— Как это забил?
— А так, и матка евонная не отняла. Не заступилася.
— Да почему же?
— А потому! Склещились они. Она девкой–то гуляла с ним и вон там в лесозащитной полосе они и склещились. Чабаны нашли их. А куды денешься? Она ревет, народ гогочет, повалили их, как есть, на телегу и в поселок в больницу отвезли. Отмачивали их чи в ванне, чи хде…
— Ну, вообще это бывает, медицине такие случаи известны.
— Во–во. А я шо гуторю? Шо известны. Я брехать не люблю. А только пришлося ему жениться на ней. Куды ж девку после такого позору? Но он видать и не жил с ней, у них и детей не было. А как напьется, так орет «Лесозащитка проклятая!» — иначе и не звал ее. Это нашли–то их в лесозащитной полосе. И бил нещадно. А как батька помер, достались ему деньги–то, тут чего не жить. Батька–то не давал ему шибко по банку бить. Ну а тут, как зачал он убивать ее и орет: отойди, мать, лучше я отсижу за нее, «лесозащитку» проклятую, я из–за нее этим… ну, вовсе не мужиком, значит, стал!
— Импотентом, наверное?
— Не знаю, може им. Только, значит, не нужон ему нихто: ни она, ни хто. А все имел, значит, интерес, раз убил…
— Насмерть?
— А то как еще? А уж о третьем годе, как из тюрьмы вышел, да женился и деток нарожал. Люди видали, не будут брехать.
— Какой ужас!
— Не знаю, может, оно и ужас. а може, еще шо, но вот только ты скажи мне: как это ты, женщина такая самостоятельная, а сама в своем дому ночевать не можешь? Вот я, к примеру, ворочуюсь по ночам, топчан подо мной скрипит.
— Да ворочайтесь на здоровье.
— Ну храплю, да собаки у меня в хате навоняють…
— Мне храп ваш нисколько не мешает. А собачки — это хорошо, я собачек люблю! Правда, Балахайка? Хорошая собачка! — Анна Петровна только руку протянула, потрепать Балахая по загривку, как Жучок тотчас ревниво ощерился и издал первый предупреждающий рык. — И тебя, и тебя, Жучок, люблю! — переметнулась к нему Анна Петровна, хорошо зная его скверный ревнючий нрав. — Ты хорошая собачка, и Белка хорошая… А Балахайку я все равно больше люблю!
