— А о чём они беседовали?
— А шут его знает! Она не прислушивалась. Уловила только, что Яшка упоминал про лес.
— Про лес? — насторожился я. — А в каком контексте, в какой связи?
Моя спутница пожала плечами.
— А когда она их видела?
— Говорит, что дня за три до пожара.
Мой мозг пронзила вспышка. А может в этом разговоре шла речь о Димке? О том, где он спрятан. А здоровенный, бритый мужик — это не кто иной, как покупатель.
Я нервно оглянулся. Дорога позади нас сияла пустотой. Но меня, тем не менее, не отпускало чувство, что в мою спину направлен прицел ружья. Я непроизвольно сгорбился и ускорил шаг.
— Вот бы узнать, уходил ли Яшка из дома в ночь пожара, или нет.
— Это может сказать только его мать, — отозвалась бабка Евдокия. — Но из неё ничего не вытянуть. Сына она не сдаст.
— А если спросить её не напрямую, а как бы между прочим, с хитрецой?
— Да хоть как. Про Яшку она больше никому ничего не говорит, сколько ни спрашивай.
— Почему?
— Потому, что в своё время сильно обожглась. Было это пять лет тому назад. Тогда на оптовой базе случилась крупная кража. Яшка, который работал там грузчиком, попал под подозрение. И вот к ней пришли из милиции якобы поговорить просто так, по душам, без протокола: мол, вы ничем не рискуете, на вашем сыне это никак не отразится, мы ему только добра желаем. Ну, она по простоте всё про Яшку и выложила: когда отлучался, кто к нему приходил, что говорил. А потом вся эта информация против Яшки и повернулась. Смолчи она тогда — никакого бы уголовного дела, может, и не было.
— Так вот почему она такая забитая, — понимающе произнёс я.
— Будешь тут забитой от такой жизни, — заключила моя спутница.
Когда мы подошли к дому Гоманчихи, меня вдруг кто-то окликнул. Вглядевшись в маячившую невдалеке фигуру, я узнал Никодима.
— Привет, — вскинул руку я.
— Привет. Куда это ты в такое время?
— К Лукерье Агаповне.
— Зачем?
Я замялся.
— Да так, по одному делу.
— По какому делу?
— Много будешь знать — скоро состаришься, — шутливо проговорил я. — После расскажу. Как-нибудь потом…
Затхлый, отдававший какой-то гнилью, запах Гоманчихиной хибары заставил меня поморщиться. В носу защекотало. Я чихнул.
— Будь здоров, — бросила бабка Евдокия и впихнула меня в комнату. — Лукерья, ты здесь? А вот и мы.
Я огляделся. Внутренняя обстановка «ведьминой обители», как я и ожидал, была весьма убогой: стены со множеством штукатурных клякс, которыми, очевидно, замазывали отвалившиеся куски краски; проседающий местами пол; потёртые, дырявые половики; старая, полуразвалившаяся мебель; тусклое освещение, исходившее от одной-единственной лампочки, которая без всякого абажура висела под потолком.
