Перечитал написанное. Каким же ханжой должен я казаться тебе! Я плутаю и ухожу от того единственного вопроса, который, наверное, давно тебя волнует. Да, Виталька, да. Мало того, что Лидия Артуровна была стареющей клушей, потакающей моде и стремящейся во что бы то ни стало удержать при себе молодого любовника, мало того — она была женщиной. Впервые мне довелось очутиться в женском теле. Я всегда это помнил, и известный зуд любопытства и лёгкого возбуждения не покидал меня задолго до переноса, однако, я писал всё это, чтобы ты понял — я мог держаться. Я умел повторять в памяти стихи и мучить тело до отупения и изнеможения, но вот, верно, после плавания расслабился. Я позволил себе томный вечерний сон, дрёму, которая то охватывала меня, то отпускала, не забирая до конца, но и не давая проснуться. И с приятным удовлетворением от проделанной работы ощутил, скользнув рукой, что грудь окрепла и округлилась, что кожа теперь упруга, а бёдра и зад больше не растекаются по простыням безвольными кисельными лужицами. По коже пробежался холодок, и я с мысленной улыбкой понял природу этого холодка, который ощутил впервые в этом неотзывчивом, обрюзгшем теле. Впрочем, теперь всё было не так. Смешно сказать, Лидии Артуровне было только сорок семь, и, право, восстанавливалась она куда быстрее, чем бедный старик Зельдман. Я ведь каждое утро вместе с Валер Николаевичем придирчиво осматривал тело Лидии Артуровны перед громадным зеркалом (поднимаем рученьки, встаём на цыпоньки, тянемся-тянемся, повернулись бочком, другим, во-о-на как! Тянемся к носочечкам, коленочки прямые, и так дальше — весь этот длинный каждодневный ритуал, который я помнил наизусть, но не мог отказать Валер Николаичу в удовольствии лишний раз называть руки рученьками, а носки носочечками).
Мне очень хотелось знать, почувствовать, ощутить, и я, разморённый негой, не сопротивлялся нарастающей волне, пальцы касались здесь и там, спина выгибалась дугой, пока вдруг… Пока вдруг простая и прямая мысль ударила, оглушила меня, рельсой жахнула по голове, да так, что вышибла дух минуты на полторы. Я понял вдруг, что мне, безотрывно занятому, изводящему себя спортом, мне, для которого всё это — работа, мне невозможно удержаться от искушения насладиться здоровым телом сорокасемилетней Гарибян. Смейся, Виталька, смейся, но только тогда я впервые понял, что должны были вытворять со мной все эти Лисовские, Бродсоны и Гарибяны. Вот только тогда, в то мгновение мигом отрезвевший мозг осознал всё… что — всё? Я и слова не подберу, Виталька. Сказал — шлюха я теперь. Потаскуха. Клейма негде ставить. Хоть и не был с женщиной.
