Всё это сейчас пишу без страха, что кто-то случайно прочитает. Не знаю, что тогда на меня нашло, почему я забыл тот восторг, который захватывал меня перед стартом, когда весь мир перестаёт существовать и все мысли устремляются в одну точку, когда замедляется время перед стартовым выстрелом… Как я мог забыть всё это? Но факт остаётся фактом, спорт стал казаться мне тяжёлой, изнурительной и вовсе безрадостной обязанностью. А теперь легко, даже с усмешкой, пишу об этом — пусть. Потому что дело прошлое. Не берусь сказать, что причиной — переходный возраст, о котором все твердят, или эксперимент шефа. Что за переходный возраст, не знаю, а Лисовского я очень хорошо прочувствовал. Я восстанавливал, шаг за шагом, разваливавшуюся, гибнущую на глазах систему. Чувствовал, видел, наблюдал, как в ней просыпается жизнь, рождаются заново утраченные, заплывшие чувства, крепнут мышцы, полнокровно, здорово набухают от напряжения вены. И всё очень быстро, за невероятно короткий срок, всего за год (это сейчас уже могу оценить, тогда он казался вечностью, — но только оттого, что каждый день был наполнен новыми, небывалыми ощущениями). Более того, я вернулся в своё тело, разношенное этой безвольной, плаксивой гусеницей Лисовским, и… что? опять то же! Работа, работа, постоянная, осмысленная, вдумчивая, с быстрой отдачей восстанавливающегося, здоровеющего тела. Достигать вершин можно только оттолкнувшись ото дна. Это всё равно, что перед прыжком отойти назад, дать себе место для разбега. Невозможно подойти к планке на вытянутую руку и сигануть через неё, как Джейреми Уэткинс в «Каскадёрах». Отойти, разбежаться, оттолкнуться и — взлететь!
Иногда хочется ещё одного такого Лисовски поставить на ноги.
Но этот был самый жирный.
Некогда писать много: всё время опять отнимают приготовления. На этот раз их даже больше: шеф говорит, что многие ошибки прошлых испытаний были учтены и исправлены, и теперь меня обмеряют, взвешивают, гоняют по беговой дорожке и замеряют пульс. Я бы всё понял, но стилист?! Какого лешего шеф послал ко мне эту ходячую манерность, что им не так в моей стрижке? Собрались как пса на выставку посылать? Но терплю, не беда. Главное — я ещё раз сделаю это. Страшно, но не могу себе врать — хочу, очень хочу. И Анька…
Вот это утро оказалось правильным. Совершенно правильным, просто безупречным. Несколько минут Джереми лежал в постели, стряхивая обрывки вязких путаных снов и ожидая, пока зазвонит будильник. Он всегда вставал на несколько минут позже сигнала, на сколько бы ни ставил блестящую японскую игрушку, подарок приютских попечителей на какое-то давнее Рождество. Просыпался — и лежал. В колледже, оправдывая собственную лень, Джереми тратил эти минуты на повторение уроков. После, делая карьеру, оценил пользу и сделал приятную привычку еще одним тайным оружием. Потратить десять минут утром на составление планов, чтобы сэкономить пару часов днем — выгодная сделка, как ни крути. А потом появилась Элен, и оказалось, что наметить распорядок дня он и так успеет, и вместо этого можно, едва проснувшись, повернуться к теплому сонному чуду, уткнуться в пушистые волосы, пахнущие миндалем, карамелью и чем-то еще, недостижимым никаким парфюмом, родным и нужным. Она ложилась на несколько часов позже, вставала тяжело, зевая почти до обеда, но ни за что не соглашалась спать порознь. И он добавил к своим утренним ритуалам еще один, самый важный: вовремя отключить будильник, проснувшись на пару минут раньше. Нельзя. Не думать. Не открывая глаз, Джереми протянул руку, нажал кнопку будильника, позволив ему только деликатно пискнуть, словно Элен и в самом деле была рядом. Один-ноль в твою пользу, Джем.
