Анька заболела. Позвонил шефу, он обещал помочь. Говорил ласково, как с родным, хотя — кто я ему? Почти год прошёл, как виделись в последний раз, а узнал по голосу. Помочь обещал. Что с Анькой, не знаем. Посерела, притихла, смолкла, сидит. Спрашиваем — болит чего? Головой мотает. Ласкаешь — ершится, ест мало. На мамку смотреть страшно, страшней, чем на сестрёнку — очень стала нервная, суетно заботливая, голос стал резким. Не помню, чтобы она из-за меня так. Или правда с Анькой что-то дурное? Я-то думал, то ли запор, то ли глисты. В районной больнице после обследования у пяти врачей ничего не обнаружили. Ни глистов, ни запора, ни аритмии, ни язвы желудка. Записались на томографию, очередь — месяц. Звонил шефу, шеф обещал помочь.
Перечитал. Я повторяюсь, и это не удивительно: мысли ходят по кругу. Медленно так ходят, заунывно, как зэки, которые каждую вешку на пути в лицо знают, презирают, но смотрят с затаённой надеждой. Это я Солженицына открывал, чтобы отвлечься. Буду писать дальше про эксперимент шефа — за круг нужно выходить.
В тот раз писал, что было тяжело. Не врал, ночами — было. Задыхался, вырваться хотел, скинуть груз с груди. Иногда, опять же, ночью, казалось, что стоит уснуть, и подсознание взбунтуется, вернёт себе тело незаконно, насильно захваченное. А меня просто растерзает, как толпа черни царскую челядь, в клочки, в брызги, ничего не останется. Очень живо мне это представлялось, а потому спать было страшно. Очень хотелось, но не мог. Засну, потеряю контроль над телом, и всё — конец. Ничего, пережил, уснул. Как-то я рассказал об этом Валер Николаичу (лучше бы шефу, да он слишком занят, навещал редко), в шутку, конечно, рассказал. Он тоже отшутился как-то, но я-то заметил, что он испугался. И нагрузки после того разговора стал давать больше и разнообразней. Чуть не ночью заставлял тянуться пальцами к носочкам или до одури ходить на ходунках.
О, да! Я уже мог ходить. Невероятное, блаженное чувство возвращённого рая — я ходил! Сам! Вот этими дрожащими ногами, опираясь на огромную раму ходунка, чтобы слабые колени могли выдержать вес, но я ходил! Много ли людей в своей жизни испытали это чувство вновь обретаемой силы тела? Я теперь задумываюсь над этим, стараюсь понять. Дело в том, что два года назад, когда я ещё не знал ни о Лисовском, ни о Германе Игоревиче, я всерьёз думал бросить спорт. Конечно, не говорил об этом никому — ни Антону Владимировичу, ни маме: они столько сил вложили, подумать страшно, что всё зря. Но и держался я уже только на этом чувстве долга, ни на чём другом. Должен ты, Виталька, пробежать в хорошем ритме, отталкиваясь носком, чтобы пульс был ровный: браслетка следит за дыханием. Чёрт!.. Да мне даром не нужен был этот бег, надоело мне до тошноты. Ни велосипед, ни прыжки. Однообразно, бесконечно и, что главное-то — зачем? Всю жизнь вот так, чтобы прибежать под только что изобретённым допингом, который ещё не успели распознать лаборатории, на сотую долю секунды быстрее, чем какой-нибудь негр полтора десятка лет назад? И это — вершина жизни, цель, устремление? Мне делалось противно всякий раз, когда думал о себе в сорок. Хотел сбежать — не сбежал. Нужно готовиться к соревнованиям и подавать надежды.
