— Ну пойдем. Поссать бы …
— Иди, иди, Егорушка, ссы досыта.
— Я это… того, — сказал Егорка задумчиво, закидывая ведро в колодец, — крестился сегодня.
— Да? — всплеснула руками Кузьминична.
— И это… блин, исповедовался и причастился.
— С причастием!
— В смысле?
— Та принято ж поздравлять.
— А.
Они начерпали воды в бидон и покатили к бараку.
— Только это… Ничего не поменялось.
— Шо не поменялось?
— Ну в жизни. Я, чисто, думал: крещусь и жить станет легче. А оно как было, так и осталось. Я не злюсь. Обидно просто. Вот и поп обещал спасение. А где он?
— Кто?
— Бог.
Кузьминична остановилась и удивленно уставилась на Егорку. Тот тоже встал.
— Вот же он, — бабка радостно развела руками, показывая на все вокруг: — Вот же он.
— Чё–то ты мудришь, баба Глаша…
— Ты чуда хочешь, спасения, шобы все на готово тебе сделалось, ноша твоя облегчилась, а надо ж молиться, работать внутри себя денно и нощно, и не грешить, и другим помогать — и будет тебе спасение.
— Так, блин, сразу бы и говорила! А то: крестись — полегчает! Обманула ты меня… Все меня обманывают…
Кузьминична силилась понять, в чем она его обманула…
Дальше тащили молча.
Только у самого дома их остановила возбужденная баба, та, что на пепелище нападала на Ваську Сокуренко, будто это он поджег сарай Панасенка.
— А слышали, слышали, — зашептала она, — бают, чеченцы у нас объявились, теракт готовят, на Койвусельгу наступать собираются и дальше, на райцентр. Им ведь все одно кого убивать, было бы людям страшно… Надо их искать, пока не поздно, хватать.
— Да на фиг мы им сдались–то? — удивился отставший от поселковой жизни Егорка.
— А почему бы им и у нас не бабахнуть? Чем мы хуже? — обиделась баба.
И побежала со своей сплетней дальше.
Егорка молча покрутил пальцем у виска.
— Егорка, Васька–то пасет? — решительно спросила в доме Михайловна, кашеваря.
— Так пасет.
— Может, сменишь его, а? Панасенок Демократию не покупает, не до того ему. А нам ехать надо, деньги нужны. Забить корову–то придется. Авось, в Койвусельге в райпо примут мясо…
— Ты, блин, Михайловна, сначала за стол усади, баланды какой налей в тарелку, а потом под дождь посылай.
Кузьминична испуганно забилась в дальний угол, разглядывая свои цветочки.
Вечером с Демократией было кончено.
Цыган в черном фартуке, пьяный от вида крови и постоянных возлияний «для верности руки», курил, опираясь на костыль — в последнее время он стал ходить с костылем, — прикидывая, что делать со шкурой.
Освежеванная туша висела на полусгнивших, но и на сей раз сделавших свое дело распорках, мерцая в наступающих сумерках радужными пленками. Кровь уже почти стекла в землю. Во всех углах двора блестели злые собачьи глаза, чутко раздувались ноздри, ожидая, когда люди уйдут и можно будет поживиться требухой.
