— Только не говорите, Владимир Абрамович, что вы в политику шли ради людей! Ну? Здесь же все свои, — встряла Штепт, которая уже хорошо приняла настойки.
— Это не люди, не люди!.. — бубнила свое Ширкина. — Каждый по отдельности — да, человек. Когда трезвый. А все вместе — стадо, прости Господи, быдло…
— Ай–яй–яй, и зачем я пошел в политику, — очнувшись, Малютин полушутя–полусерьезно схватился за голову, — а как ты их, Тимурыч, построил!
— А как с ними по–другому? По–другому — они тебя зарэжут.
— Хочется цивилизованных, культурных людей — избирателей, как ты говоришь. Как в Европе, как в Америке: чтобы сидели и слушали вежливо, хлопали когда скажут. Для таких, может быть, и стоило бы еще что–нибудь делать.
— Будете в Москве, подальше от этого быдла — все будет хорошо! Издалека люди такие хорошие, так хочется за их счастье бороться, — пьяненькая Штепт игриво потрепала Малютина по щеке; когда она не пыталась сказать ничего умного и ни за что не боролась, она выглядела очень даже мило. — Только вы уж, Володя, когда будете в Москве, нас не забывайте…
Корреспондент Говорков все сидел в редакции и о чем–то думал.
«Быдло, быдло, быдло», — стучало в висках у городского, никогда не жившего в деревне Андрея. Он распечатал статью и теперь бесцельно вертел ее в руках.
Под утро Михайловна, как обычно, почти не спала. Мутные, быстрые сны сменяли один другой, она просыпалась, переворачивалась на другой бок, кряхтела, чертыхалась, долго лежала с тяжелой головой, снова забывалась дремотой.
Прошлое не оставляло. Михайловна давно уже научилась не думать о нем, не вспоминать, жить тем сегодняшним, что происходило утром, днем и вечером, а к ночи, когда и оно становилось прошлым, забывать. Но прошлое не отпускало. Стоило расслабиться, забыться немного — приходило, наползало, как тучи из–за горизонта, вот так, во сне, когда человек слаб и не может постоять за себя.
Борьбу с ним Михайловна вела каждый день и каждый день проигрывала. Слишком много прошлого было — годы, годы, десятилетия, да что там, страшно подумать — восемь десятилетий, почти век. Вся жизнь — прошлое. А от жизни просто так не отделаешься, не спрячешься. Уйти–то ушло, а не отпускает, живет внутри, теплится, тлеет. Может, и живешь, пока еще теплится.
Становиться старше не страшно, когда приобретаешь больше, чем теряешь. Ну, мудрость, отношение к жизни, чистую, спокойную ясность ума и сердца. А без этого только и остается, что на пепелище ходить, да вздыхать, да вспоминать.
