12. Великое испытание — война
Элин, единственная горничная, которая еще как-то умудряется уживаться с Кэй, постоянно бьет посуду. Почти ежедневно в буфетной что-нибудь с грохотом летит на пол, причем за этим неизменно следует одно и то же объяснение:
— Эта вещь сама развалилась у меня в руках!
Еще вчера Элин разбила в столовой одну из наших китайских фарфоровых тарелок. В тарелке, по ее словам, несомненно, была трещина, иначе почему же кусочек остался у нее в руках. Я вздрогнул, когда тарелка со звоном упала на пол, и, увидев у двери буфетной осколки, почему-то подумал о том, что вот и война превращает все в груду осколков. Я имел в виду не свою контузию и не что-нибудь подобное, а то, как долго после войны я подбирал осколки, как старался восстановить прежние отношения с людьми, как собирал клочья мыслей, а когда пытался объединить их в одно целое, то оказывалось, что их невозможно подогнать друг к другу.
Если вы учились в такой школе, как школа св. Суизина, военная дисциплина не могла быть вам в тягость. Вспоминая сейчас, двадцать лет спустя, о прошлом, я не могу сказать, что оказался плохим солдатом. Но вместе с тем в других отношениях я совсем не был приспособлен к войне. Пока я не попал во Францию и не убедился, что неизбежно буду убит или ранен, мне и в голову не приходило, как мало я знаю жизнь и как она прекрасна.
У меня все еще хранится моя фотография, которую я послал семье сразу же после того, как получил звание второго лейтенанта резерва. Неделю или две спустя меня отправили в лагерь Аптон и зачислили в кадровую пехотную дивизию, ожидавшую отправки в Европу. Мне трудно сейчас узнать себя в том худощавом, хрупком на вид юноше в пилотке, утерянной потом в Сен-Назере. Хороший лоб, уверенное выражение глаз, чуть-чуть великоватый рот… Отнюдь не безобразный юнец! Но мне хотелось бы иметь фотографию, запечатлевшую меня после возвращения домой, весной 1919 года, и сравнить оба снимка. Уверен, что к моменту моего возвращения многое стерлось с моего лица. Мне кажется, что я смотрю не на свою фотографию, а на снимок кого-то другого, того, кто был убит. Я храню ее в конверте вместе с несколькими письмами, отправленными мною родным, письмом, адресованным Кэй и возвращенным ею, вместе с удостоверением о присвоении мне звания второго лейтенанта, свидетельством о демобилизации и приказом о награждении орденом. Орден хранится в моей комнате наверху, на дне коробки с запонками, и я никогда не извлекаю его на свет, потому что старый генерал Ролфэкс наградил меня лишь для того, чтобы не уронить свой престиж. Его следовало бы отдать под суд — это он послал мою роту оборонять негодную и бесполезную позицию, а потом забыл отозвать нас или прислать подкрепление. Вообще-то говоря, он мог бы отдать под суд меня, чтобы спасти свой престиж, если бы у меня в кармане не сохранилась копия его письменного приказа. Так уж, видно, бывает на войне.
