— Бела, Бела, Бела! — звала Нигяр-ханум.
«Сейчас она устроит спектакль, — подумал Афик, — нагонит на мать страха, а потом побежит рассказывать соседям».
Пропуская его, Нигяр брезгливо поморщилась, быстро отодвинулась, чтобы он ее не задел кровью своею, крысиным ядом не испачкал, а потом опять через плечо бросила:
— Бела, ай Бела! Вай Аллах! Звери-Звери!..
— Ничего-ничего… — успокаивала всех Бела-ханум, — самое главное — живой. — А саму трясет всю, глаза за очками мечутся…
Молния на аляске застряла и никак не поддавалась.
Испачканную крысиным ядом куртку снимали через голову. Долго, осторожно.
— Ногу покажи мне, ногу… — просила Бела-ханум.
При матери снимать ботинок Афик не хотел.
— Я сам… я потом… потом…
Но Бела-ханум уже нагнулась, сняла и ботинок, и носок, увидела раздробленную кость, торчавшую рогаткой из большого пальца ноги, не выдержала, ушла в кухню.
А вот Нигяр, та, наоборот, уже опомнившись от первого потрясения, теперь просто кайфовала, разыгрывая из себя фронтовую медсестру. И суетилась, сбивая боками все на своем пути, и отдавала распоряжения «квартиранту», и смачивала ватные тампоны в чайном блюдце с теплой водой, смывала крысиный яд с его лица и протирала одеколоном «У.Д.В.» (от которого Афика теперь тошнило), и даже морщилась за него, когда на ссадины дула: «Фууууу-фууууу-фууууу… щипет, джаник?»
Бела-ханум то убегала в кухню сменить воду и там уж вволю нареветься, то возвращалась, стояла за спиной у сына, поглаживая его голову, говорила:
— Ничего-ничего… Люди плачут — Бог смеется.
Нигяр, в последнее время ставшая истинной мусульманкой, «эсильмусульманкой», так она себя называла, во всем соглашалась с ней:
— Ай, Бела, правду-э говоришь, за Бога гореть буду, печенью его стану…
— Пойду лучше Зулю позову, — сказала мать, — может, она посоветует, что с ногой делать, врач все-таки.
Любовник тети Нигяр следил кисло, как та помогала раздеться. В его по-собачьи преданных глазах под густыми черными бровями без труда угадывалась ревность с тремя жирными вопросительными знаками, ведь теперь оставались только брюки.
Нигяр перехватила его взгляд, устыдила качанием головы, после чего ее очередной «квартиросъемщик» предпочел уйти.
Когда за ним хлопнула дверь на кухню, тетя Нигяр с облегчением вздохнула.
— Давай брюки помогу снять. Они все мокрые, в пятнах каких-то. Что «нет», а то ты в коридор в трусах не выбегаешь… а то я не видела… Давай, джаник, помогу тебе. Давай-давай…
— Не надо, не надо, я сам… Нигяр, не надо.
