— Что ж тут такого особенного? — говорит мама.
— Особенного то, что на платье пятьдесят метров материи пошло!
— Откуда вы знаете?
— Знаю.
— Пятьдесят метров? — не верит Прасковья Федоровна. — Это десять раз обернуться можно!
— Да в нем и не шевельнешься, в таком платье! — хмыкает тетя Настя. — Как тулуп тяжелое будет.
— Почему? — возражает мама. — Если какой-нибудь воздушный материал — шифон или газ. Газовая юбка на шелковом чехле прекрасно смотрится… Могли взять и тюль…
— Вот именно, что могли, — бурчит тетя Настя. — Им руку протяни да бери — хошь крепдешин, хошь панбархат, хошь пятьдесят метров, хошь сто. А нам и дерюги-то не достать. Одну юбку шестой год ношу. И в будни, и в праздник.
— Какие уж теперь праздники, — вздыхает мама.
— Евреи всю власть захватили, — объясняет тетя Настя. — В этом все и дело.
— Что вы, Настенька, при чем тут евреи!
— При том и есть! Каганович-то он кто?
— Еврей! — говорит Наина Ивановна.
— Почему обязательно евреи? Такая же фамилия может быть у белоруса или поляка. Даже у серба.
— Серба! Еврей он.
— Конечно, еврей.
— А если и еврей, какое это имеет значение?
— То и значение, что им пироги да пышки, а нам синяки да шишки. Сели Ивану, дураку, на голову, он и везет! Им свадьбы да рестораны, а нам черный хлеб, и тот по карточкам!
— Черный хлеб — это еще хорошо, — говорит Елизавета Николаевна. — Вон в Ленинграде бабу-людоедку судили. Со стариком одним вместе детей заманивали и колбасу из них варили. А после продавали, будто из кошек.
— Вполне возможно, — соглашается мама. — Голод до всего доведет…
— Какая же она в таком случае людоедка? — замечает Наина Ивановна. — Не сама ж она эту колбасу ела — на продажу делала.
— Не знаю, так в газете написано, — бурчит Елизавета Николаевна.
— А как мыло из детей варят! — вспоминает тетя Настя.
— Да, и не в одном только Ленинграде, — поддерживает мама. — В Москве тоже сколько угодно таких случаев.
— Только не все пишут, — говорит Елизавета Николаевна полушепотом. — Чтобы панику не сеять. Вон у Полины Затворкиной, с четвертого этажа, чудом мальчишка спасся. Она с вечера на участок поехала, а ему утром велела ехать. Он вышел, стоит, трамвая дожидается. Вдруг мужчина какой-то подходит, говорит: «Ты что это так поздно? Мать-то тебя заждалась!» Вот, и представляете? Будто он знакомый их какой. «Пойдем-ка, — говорит, — лучше на автобус, быстрей доедешь». И повел на автобус. А парень-то видит: не туда едут. А тот его успокаивает: дескать, так ближе. Привел в хибару какую-то и сразу дверь на замок. Он, мальчишка-то Полинин, смекнул, что его заманили, и давай реветь. А мужик этот через дверь шипит: «А ну, цыц, молчи! Не то пришибу!» И так весь день до ночи и продержал. А ночью баба какая-то заявилась, поглядела, говорит: «Ну его к шутам, худой больно. Пусти его». И так ушли, а дверь открытой оставили. А он как кинулся бежать, после еле дорогу в Москву нашел.
