Сольвейг | страница 9



— Только подойдите! — кричал я. — Вот вам!.. Вот вам!..

Но к тьме добавилась тишина, нарушаемая только моими собственными криками и шумным дыханием.

— Ну, где ты?! Где ты, колокол церковный?! — Взывал я в практическом безумии, краешком сознания припоминая, что в пьесе именно колокол принес герою избавление.

Я замолчал и слушал тишину, выдавливающую мне барабанные перепонки. Исчезли красные огоньки. Я был один во тьме. И Ужас рядом…

— Эй, колокол!..

И вдруг тишину пробил пронзительный рингтон:

— Тили-тили, трали-вали,
Это мы не проходили, это нам не задавали…
Парам-пам-пам, парам-пам-пам…

Я со всех ног ринулся на звук и врезался во что-то очень твердое типа скалы.

Искры… Свет… Тьма… Свет… Аплодисменты.

Я на своем месте — в двадцатом ряду амфитеатра. Впрочем, в цирке все — амфитеатр. Кроме лож. Но критиков в них не пускают.

Пощупал лоб — шишки нет, но больно. Стало быть, не так сильно и долбанулся.

Долбанулся?..

На сцене сиротливо серели мокрые камни, и тихо звучала музыка Грига.


Я спустился на арену и вошел за кулисы. Меня удивила пустота — ни единого служителя музы. Может, потому что у цирка и музы нет? Вернее, все они в нем левачат понемногу. А у семи нянек, как известно, семь пятниц на неделе…

Но я почему-то знал, куда мне надо.

Дверь его уборной была открыта.

— Входите! — послышался оттуда громкий, хорошо поставленный голос без малейшего акцента.

Я и вошел, не без робости, надо признаться, хотя вхож был к самым знаменитым режиссерам и актерам. Но до сих пор саднящий лоб выводил этого из общего ряда.

— Рад приветствовать вас, Пьер Генрикович! — двинулся навстречу мне высокий, по виду сильный и ловкий мужчина зрелого возраста, не юных лет то есть. На нем очень ладно сидел дорогой стального цвета костюм. Я не сразу сообразил, что вижу нормального человека, настроившись на встречу с троллем зеленого цвета, каким он предстал пред зрителями на арене. Значит, грим, костюм, освещение… Слегка разочаровывало. Только пышная грива волос на голове и «шкиперская» борода цвета сырого камня были нестандартны. Не седые, а именно каменные, словно их высек скульптор из скалы.

Удивительно, что произнес без искажений — не «Генрихович», как каждый первый, кроме ближайших, которые отчества не употребляли, а именно «Генрикович», как дед отца назвал, будучи искренним поклонником Ибсена. Сам ставил, и сам играл в его пьесах. Бог, видать, все запасы актерско-режиссерского гения на деда и отца истратил, а мне только на критика крохи остались. Впрочем, не жалуюсь: мы, критики, делаем и режиссеров и актеров.