Так я в первый и в последний раз поработал на воздухе.
Мне следовало бы раньше подумать о том, что, как бы я ни был честолюбив, усталость может взять верх. Каждое утро я просыпался в половине пятого под истошные вопли Цыпы, доносившиеся из птичьего домика. Там, кстати, до сих пор не было окон – на них был сделан специальный заказ, и окна еще не изготовили. Итак, каждое утро я подскакивал как укушенный. Пэм выбиралась из постели, ковыляла через лужайку, брала Цыпу в охапку и уносила в подвал. Оттуда он всякий раз начинал кукарекать примерно в половине шестого – как раз тогда, когда мне чудом удавалось снова уснуть. Надо отдать этому парню должное: чувство времени у него было безошибочное.
Начав песнопения в полшестого, Цыпа больше не останавливался. Недолгую передышку он делал только тогда, когда девочки спускались вниз и завтракали перед школой. Тогда он бродил по кухне, негромко кудахтал, высоко задирал ноги, шагая между двумя настороженными собаками, которые бросали на меня красноречивые взгляды: «С какой это стати нам приходится жить в курятнике?» Понимаете, если уж золотистый ретривер ставит под вопрос благопристойность дома, в котором живет, то дело поистине плохо. Но как только приходило время Цыпе выходить во двор, все начиналось сначала: громоподобное, несмолкающее «ку-ка-ре-ку» нельзя было остановить ничем. И каждый новый крик был громче предыдущего. В те редкие минуты, когда он замолкал, чтобы промочить пересохшее от воплей горло, эти крики продолжали звенеть у меня в ушах. А когда он не вопил, я все равно не мог прийти в себя, ожидая, что это вот-вот начнется снова.
И главное: Цыпа не просто громко орал, он был злобен, и не просто злобен, а чудовищен. Настоящее чудовище на двух тощих ножках. Уж насколько я был выбит из колеи переездом в новый дом, но Цыпа далеко меня в этом превзошел. Чаще всего он категорически отказывался ночевать в своем новом домике, как ночевал раньше в гараже у Пэм. Вместо этого он старался скорчиться на крыльце, в самом уголке, где его защищал навес и утешала близость к стае – к Пэм и девочкам. Стоя в кухне, я часто слышал, как Пэм, выйдя в уже темный двор, брала его на руки, баюкала и относила на груду одеял, которые выстилали высокую полку в его персональном домике, приговаривая при этом: «Бу, я хочу, чтобы ты привык здесь. Хочу, чтобы тебе стало спокойно. Ты такой славный петушок, не годится так огорчаться». Он ворковал в ответ, будто понимал все, что она говорила, и собирался отнестись к этому с должным уважением, но на следующий день снова принимался немилосердно орать во все горло.
