– Спасибо, – ответил Эндерби. – Я правда очень благодарен, что вы обо мне такого мнения. Вы действительно очень добры.
Он тыкал в пепельнице спичкой, ломая окурки, – для этого требовалось сидеть, скорчившись, на самом краешке кресла, и миссис Бейнбридж открывался вид на его лысую макушку. Теперь он поднял взгляд. Глаза за очками были довольно влажные.
– Послушайте, – улыбнулась она, – вы не верите, что мне нравятся ваши стихи, да? Хорошо, я даже наизусть парочку знаю.
– Почитайте, – взмолился Эндерби.
Сделав глубокий вдох, она очень ясно, но довольно монотонно продекламировала:
Мечта, о да, – но не для всех одна.
Мысль, ткавшая ее, ткала умело,
Гармонией прекрасною все пело, —
Что нота, то знакома нам она.
– Хорошо, – сказал Эндерби, – я впервые взаправду слышу….
Во тьме глубокой гордость не смирилась
Тех вод, что сточной могут стать дырою,
Но океан пел рыбам и героям,
Пока золотари не появились.
– Замечательно, – сказал Эндерби. – А теперь сестет. – Звук собственных стихов привел его в возбуждение.
Миссис Бейнбридж уверенно продолжила:
«Wachet auf!»
[12] – задорно кричат петухи во дворах,
И мирные долы под солнцем невинно светлеют.
Пусть ласточки свили гнездо на соборных часах,
Но утро настало – ведь птицы же лгать не умеют.
Ключи тяжело заскрипели во ржавых замках,
И люди теснятся вокруг очагов все бодрее.
– Пожалуйста, – отдышалась она. – Но, правду сказать, я понятия не имею, что это значит.
– А значение не так уж важно. Я удивлен, что сонет вам понравился. Я не назвал бы его женским стихотворением.
Внезапно сонет словно бы обрел свое место в реальном мире: кругом заморские бизнесмены читают финансовые газеты, аромат «Мисс Диор», шум Лондона за стенами отеля, только и ждущего, чтобы наброситься на поэта. В ее устах стихотворение обрело применение и весомость.
– А что, собственно, вы подразумеваете под женским стихотворением? – спросила миссис Бейнбридж.
– Для вас, – с обезоруживающей искренностью ответил Эндерби, – что-то помягче, но более элегантное, без такой суровости, мысли и исторических реалий. Понимаете, этот сонет про Средние века и приход Реформации. Ласточка в сестете – не просто ласточка, есть подвид ласточек, которые называются «мартин». В последних шести строках подразумеваются Мартин Лютер и роспуск монастырей. Все становятся сами по себе, исчезают общая теология и общие точки соприкосновения, и невозможно определить, который час, потому что общую традицию выхолостили. Уже нет ничего надежного и ничего таинственного.
