Запыхавшись, он влетел в небольшой кассовый зал, доставая из правого внутреннего кармана бумажник. У кассы все еще стояла елка. Так неправильно: двенадцатая ночь закончилась, и день Зимнего свадебника снова запустил колесо трудового года. Эндерби приблизился к суровому беспиджачному за стойкой.
– До Лондона и обратно, – взмолился он.
Забрав сдачу вместе с билетом, он уронил шиллинг, который покатился по полу.
– Не потеряйте, мистер, – посоветовала бойкая старуха в черном. – Подзаправиться понадобится.
И загоготала, когда Эндерби погнался за сверкающим моносипедом до самого барьера, где его поймал тяжелым ботинком контролер.
– Спасибо, – сказал Эндерби.
Подобрав с пола монетку, поднимаясь с затуманенными глазами, он увидел очень ясное и голубое изображение Девы Марии за прялкой – серебряная королева в обрамлении лазури. Это не имело никакого отношения к «Ласковому чудовищу» и его Марии-Пасифае. Это касалось его мачехи.
В дрожащую плоть утробы, сурово и мерно,
Вливался с шумом поток благочинной спермы…
Нет, не так. Ритм не тот, это же не строфы. Строфы сложились из монолога королевы в «Гамлете». Дольней, дальней, печальной. Эндерби протопал вниз по ступеням и вверх по ступеням на платформу. Поезд как раз подходил. Где-то есть рифма на «-ерно». Эндерби поднялся в вагон. Пассажиров в этот час было немного: женщины, собирающиеся биться на январских распродажах, академического вида полицейский инспектор с чемоданом, двое очень даже похожих, рассеянно подумал Эндерби, на него самого: хорошо одетые, элегантные, нормальные. Голубка, голубь… Голуби происходят от единого праголубя… Голубь значит параклит.
– Прошу прощения? – переспросила женщина, сидевшая наискосок от Эндерби.
В купе они были вдвоем. Худая блондинка, утомленная, за сорок, элегантная, в норковой шубке-накидке и шляпке «воронье гнездо».
– Лилия, вея, себорея, – отозвался космополит Эндерби. – Диарея.
Поезд запыхтел на северо-восток с настоятельной любовью к Лондону, сперма, которая будет проглочена гигантским чревом…
– Бронзовея, – громко и возбужденно возвестил Эндерби. – Гигантской Евы утробою поглощенной. Так я и знал, что Ева тут рано или поздно появится.
Подобрав сумочку и серебристо-серую пару перчаток, женщина покинула купе.
– Уходит Ева, – сказал Эндерби.
Где бумага? Ни клочка. Он не ожидал, что день получится рабочий. Чернильный карандаш у него при себе имелся. Встав, он последовал за женщиной в коридор. Она ринулась – с котячьим визгом – в следующее купе, где троица сероватых домохозяек болтала в преддверии распродажных битв. Эндерби – с уверенностью возвращающегося домой почтового голубя – двинулся прямиком в уборную.
