(Значит, не он звонил ректору, что зачет провалил, дядя Женя студенту звонил сам, по другому поводу. Это уже на что-то похоже. Я просто не так по телефону услышал.)
— А что тебе Евгений Львович сказал?
— Что он мог сказать? Сделай, как отец написал, это серьезно. Билеты заказаны, оплачены, визу мне получать не надо, прежняя еще действует. Да он сам вряд ли знал, что у них там случилось, в Лондоне, и зачем им я. Открыто сказать про что-то не мог. Тоже по телефону боялся подслушивания, как же. И на компьютер папа написал не мне, дяде Жене. Конспираторы. Наивные в таком возрасте. Да я-то сам! Ничего не понимал. Как это: вдруг улететь? Не просто из Москвы. Для меня все было непросто, этого не объяснить.
Замолчал опять. Да, улететь из Москвы — это ему было не так просто. Ничего не выяснив, не разрешив. Оставив девушку с соперником, да еще таким, может быть, непоправимо. Интересней становилось другое. Монин в разговоре намекал мне на историю чуть ли не криминальную, Роман говорил со мной как с человеком, который все знает. (Как он, однако, о старших: в таком возрасте!)
— И что дальше? — подтолкнул я. — С Пашкиным, как я понимаю, ты сегодня увиделся?
— Пришлось увидеться. Неожиданные обстоятельства. — Тольц хмыкнул, покачал головой в ответ каким-то своим мыслям. — Я про это не хотел говорить. Так все со всем связано. Не знаю теперь, что будет. просто не знаю.
— Может, тебе лучше будет, если расскажешь? — сказал я.
Он неопределенно пожал плечами, отвел взгляд, что-то с усилием сглотнул.
— Если можно, — посмотрел опять на меня, — еще бы горячего кофе. И мне еще в туалет надо.
26
До туалета студент добрался без проблем, лишь слегка прихрамывал, поддерживать не пришлось. Я поставил кипятить воду для кофе. Колобродили, множились пузырьки, мысли булькали, лопались под стать им. Чем-то я уже был заинтригован. Даже с этим украденным зачетом было, видно, не все просто, стоило бы прояснить. Если он захочет рассказывать.
Пить сразу горячий кофе юноше оказалось еще больно, пришлось ждать, пока малость остынет. Я сидел против него на стуле, опять чуть выше его, с вопросами не спешил. Толклись беспокойно пылинки в наклонном ровном луче. Можно было понять, парню было неловко откровенничать перед посторонним, тем более перед преподавателем, к которому пришел пересдавать зачет. Но чувствовалось, его самого тянуло высказаться, поговорить. Долго, наверное, не с кем было. Получалось вначале обрывисто, дергано, Тольц становился все возбужденней, незаметно разговорился сверх ожиданий. Мне оставалось лишь изредка уточнять, направлять слишком сбивчивый, непоследовательный рассказ, осторожно, чтобы не сбить, не спугнуть. Время от времени он спохватывался: зачем я об этом? И опять возвращался к недосказанному, уходил в попутные подробности. Последовательность мне приходилось выстраивать в уме самому, задним числом, кое-что мысленно для себя соединяя, дополняя, перетолковывая. Всего не воспроизвести, можно лишь пересказать в меру понимания своими словами то, что постепенно, и то не до конца, стало мне приоткрываться.
