Еще бы — заверстать его моногафию не хуже «Истории Рима» Моммзена, хотя Драгомира внушительные развороты макета собственной книги вряд ли навели на мысль о том, что я попросту скопировал знаменитую советскую академическую верстку издания 1986 года. Он явно считал, что нашел во мне единомышленника, закрепившего солидность его монографии не менее солидной версткой.
Так я удержался в аспирантуре, где мне полагалось бывать еженедельно — каждый четверг, в течение трех часов, на дурацких совещаниях отдела Балтаги с неторопливыми обсуждениями, добрая половина которых уходила на разглагольствования по поводу последних политических новостей, а другая половина — на сообщения сотрудников об очередных успехах в выполнении годового научного плана — а таковой, как оказалось, имелся у каждого институтского отдела свой.
— Я скажу, чтобы он тебя не дергал, — успокоил меня академик Драгомир — однажды, когда я осмелел настолько, что пожаловался на собственного научного руководителя, посмевшего сделать мне замечание насчет нерегулярной посещаемости посиделок по четвергам.
Теперь, после заступничества Драгомира, я заявлялся в аспирантуру в лучшем случая раз в месяц, и сотрудники отдела региональной истории смотрели на меня так, будто каждый раз видели новое лицо. Некоторые — те, кто видимо, были не в курсе моих особых отношений с директором института, пытались натравить моего же руководителя на меня. Я же нарочно одевал свои лучшие джинсы Wrangler, рубашку Sergio Tacchini, очки Mexx — не настоящие конечно, и в таком виде, когда мне давали слово на совещании, выглядел на заседании отдела региональной истории криминальным авторитетом, проводящих летучку для бродяг, нарезая для них участки города, где им предстояло изображать из себя нищих.
Должно быть, именно из–за внешнего вида меня выделила Диана. А я выделил ее потому, что она была единственной, кто в этом гребаном институте истории выглядел женщиной. И это учитывая то, что биологических женщин в институте было еще как минимум три. Диана была единственной младше сорока, да что там сорока, ей было лет двадцать семь. И она была незамужней, хотя это и не имело для меня никакого значения — я не собирался предлагать ей ни руку, ни сердце, а лишь приятные и предельно интимные отношения.
Она взмахнула своими ресницами — именно взмахнула, ведь мне показалось, что я даже слышу их шелестение, подобное звуку размахиваемого веера. Ее ресницы больше напоминали кисточки, которыми наносят туш, и соприкасаясь, они закрывали огромные, кукольные голубые глаза. Вообще, она своей белой кожей и слегка розоватыми щеками, длинными, ниже лопаток, густыми вьющимися белыми волосами, лукавство которых выдавали лишь чернеющие корни, действительно напоминала куклу. Взрослую, зрелую куклу и оттого еще более желанную.
