Последние слова, услышанные Виолеттой от цыганки — ух, Виолетта, люблю тебя за это! — ярко, как свет фонаря в старом чулане, осветили, среди завалов ее скованных паутиной мыслей, фанерную сторожку в троллейбусном парке, провонявшийся псиной скрипящий диван и лежащего на Виолетте Василия — потного, пахнущего солидолом и без трусов. Виолетта успела покраснеть, после чего вторично за последние пять минут и теперь уже навсегда покрылась бледностью, и в расплывающихся перед глазами кругах с трудом разглядела цыганку, медленно заваливающуюся на бок вместе с салоном.
Между тем светофор уже с полминуты призывно светился зеленым, и у троллейбуса стремительно вырастал хвост из фаланг разных цветов и размеров. Хвост нетерпеливо и беспрерывно трубил автомобильными гудками.
Посигналил и Миша Танасоглы — лениво и в восьмой раз за последнюю минуту. Позади его черного Туарега не смолкала разноголосая симфония гудков — будто на перекрестке располагались не Академия наук с гостиницой, а республиканский загс в последнюю субботу перед началом Великого поста.
— Мне что толкать его, что ли? — с ненавистью проорал Миша в зеркало заднего вида и снова посигналил, оповестив улицу о том, что «Спартак» — чемпион.
Зеленый сигнал весело замигал томившимся водителям — мол, до скорого, и в Туареге щелкнула, приоткрываясь, дверь, что со стороны водителя. Оказавшись на асфальте, Танасоглы первым делом показал неподвижным преследователям средний палец и неспешно зашагал к троллейбусу. Каких–то пятнадцать лет назад Миша и сам регулярно передвигался на троллейбусе и даже однажды попался на попытке стащить кошелек у портнихи — из сумки, доверху набитой катушками ниток и, мать их, иголками.
«Наверное, душно как в жопе», подумал Миша, разглядывая барабанивших кулаками в стекла пассажиров. Пассажиры смотрели на Танасоглы совершенно безумными взглядами и что–то кричали.
— Чего стоим, мудила? — крикнул Миша и, стукнув по обшивке троллейбуса, заглянул через окно в салон. Троллейбус ответил полоской крови, заляпавший стекло изнутри перед самым носом Танасоглы.
— Едешь в Кишинев — так помойся, деревенщина! — услышал он приглушенный женский голос, и, сделав пару шагов назад, Миша снова оглядел салон — теперь уже целиком и, побледнев, вцепился в золотой крест на груди.
— И так весь город говном воняет! — донесся из салона мужской голос, и Миша с ужасом понял, что голос этот принадлежит толстой тетке во всем черном, грозившей чем–то металлическим столпившимся на задней площадке людям. Ответом ей был дружный визг, от которого троллейбус даже слегка закачался.
