— Эй, Кун, — не удержавшись, воскликнул я. — До меня только что дошло, что ты верен себе и в очередной раз творишь мир согласно конфуцианской утопии!
— Ритуал незыблем: государь должен быть государем, а Конфуций — Конфуцием, — отозвался Зайчик-цзы невозмутимо. — Правда, я побывал и Пифагором, и Платоном, но учил практически тому же. Закон Мироздания не изменяется ни от Манвантары к Манвантаре, ни от юги к юге, ни, тем более, от поколения к поколению, почему же ритуал, его выражающий, должен изменяться?
— Эх, Кун, — искренне посетовал я, увы, не в первый раз. — Ритуал, сколь бы мудр он ни был, не может исчерпывать Закон Мироздания, ибо Идею Мироздания можно постичь, только став ею. Любой ритуал — лишь некое приближение к Истине, чаще всего очень грубое, посему он должен совершенствоваться по мере постижения Истины.
— Каждый имеет тот ритуал, которому способен следовать, — ничуть не смутился Зайчик-цзы. — Гусеница не может стать бабочкой, не пройдя стадию куколки в коконе. Мой ритуал и есть кокон. Когда куколка обретет крылья, у нее будет другой учитель. — И опять застучал по клавишам. Сколько же глав он собирается написать в своем «Лунь Юе»?
Как бы там ни было с ритуалами и утопиями, а по голове Мордехай получил конфуцианской мудростью в официальном бюрократическом конверте: «Великий учитель наш Конфуций сказал: „Бо-и и Шу-ци не помнили прежнего зла, поэтому и на них мало кто обижался“. Цзы-ю, один из лучших учеников Конфуция, сказал: „Надоедливость в служении государю приводит к позору. Надоедливость в отношениях с друзьями приводит к тому, что они будут тебя избегать“». Возможно ли вообразить себе что-то более надоедливое, нежели бесконечное перечисление: «Ты передо мной виноват в том, в том, в том, в том и еще вот вот в том»?
— Зайчик-цзы, а Зайчик-цзы, это точно Цзы-ю сказал, а не ты?
— Не вижу разницы, — ответил Зайчик-цзы. — Совершенномудрый муж уважает мудрость независимо от того, кто ее автор.
Еще имперский цзайсян опасался, что конфуцианский принцип «золотой середины», то есть стремления к справедливости, может сыграть с людьми, занятыми определением взаимных обид и долгов, злую шутку — вместо покаяния может получиться «растравливание взаимных неприязней, а потом и ненавистей… А сие представляет для государства и всех, в нем обитающих, величайшую опасность»…
Вообще-то, цзайсян мог бы обратиться и к русской народной мудрости, которая, возможно, могла бы успешней вразумить русскую половину души Ванюшина, например: «Кто старое помянет — тому глаз вон» или «Не буди лихо, пока оно тихо», «Не вороши угли — пожар раздуешь» и, наконец, «Худой мир лучше доброй ссоры». Дело в том, что Мордехай не верил в «худой мир» в условиях научно-технического прогресса, создающего все более страшные жизнегубительные средства, к чему и сам голову прилагал. Мордехай жаждал гарантированного доброго мира и потому воспринял официальный ответ императорского чиновника как бюрократическуцю отписку. «Наверху даже не удосужились как следует осмыслить то, что он предлагал. А может, их пугала правда. Они предпочитали, чтобы жизнь была основана на лицемерии и лжи…»
