В полукилометре от дома, где была изуродована десятилетняя девочка, с хлопьями пены на губах эвен в изнеможении упал на землю, захрипел, как загнанный олень. Спецназовцы осторожно подняли его и отнесли в машину.
Только через два часа Евлампий пришел в себя. С жадностью, причмокивая, он выдул чайник крепчайшего сладкого чая.
— О — о — о, тязко, тязко! — тяжело вздохнул шаман, маленькой, смуглой ладонью вытирая потный лоб в складках. — Здесь поселился злой дух, он селовеком притворяется, и исо, ему кто–то помогает. Я не разлисил его, токко увидел ладони, осень больсие, в десять раз больсе селовесеских…
Полковник удовлетворенно кивнул: значит, как он и предполагал, в преступлениях участвовали двое, один из них неимоверной физической силы.
— К весеру снова буду камлать, — продолжил Евлампий, — надо уснать, когда злой дух выйдет на охоту, куда будет идти, где скрываться…
Сказав это, эвен тут же уснул на своем оленьем спальном мешке (кукуле). В номере кисло пахло шкурами, потом, горьковатым ароматом таинственной травы, плохим табаком.
Выпив три чашки крепкого кофе с коньяком, усталые глаза прикрыв красноватыми веками, полковник приготовился ждать. Он уже начал верить в самого лучшего, самого могущественного шамана Крайнего Севера и Дальнего Востока (так отрекомендовал его по телефону друг полковника, начальник геологоразведывательной экспедиции). Опер заставил себя сосредоточиться на предстоящей охоте, подавив все мысли о дочери. Горю он отдастся потом, когда поймает или уничтожит чудовище.
* * *
Эвен ножом отхватил ломоть от большого куска вареной говядины, принесенной из ресторана, от разносолов он отказался. В этом месте не было оленины, сохатины, нельмы, тайменя, муксуна.
— Сибко плохой еда! — рыгнул шаман, мясо запив чаем. Чая он пил много, такого ароматного и крепкого давно не видел в своей родной тайге. Евлампий с тревогой поглядывал на разноцветную гору пачек цейлонского в углу на шкуре. Как бы добрые люди назад не забрали такое сокровище.
Вечером шаман опять разжег свою священную траву кавав, глотнув настоя мухомора, забил в бубен. Шаман, единственная надежда полковника, и бесполезно объяснять начальству, что случай в этом городе — нечто противоестественное, даже фантастическое. Железная, человеческая логика, не затуманенная ничем отвлеченным, здесь не срабатывала.
Шаман выл, визжал, стонал, клекотал, трубил, куковал, бормотал что–то на своем языке, постепенно входя в транс. И кто знал, где сейчас пребывала его душа. Патрульные машины возле гостиницы приготовились по первому сигналу сорваться с места. С закрытыми глазами Евлампий упал на шкуру, закачался, сидя на пятках.
