Записки хирурга | страница 17

Больной и я — в палате. Послеоперационный период — тяжкий. Он бывает более тяжелым, чем сама операция. Пять дней не дают пить, только глюкоза и физиологический раствор внутривенно. А больной все равно мучится жаждой, и ему смазывают рот тампоном, смоченным водой.

Иногда бывает так, что все равно не отойти от больного ни на шаг, или если уйдешь, то все время думаешь, как там в палате, не пойти ли снова. Пока не успокоится человек и не заснет здоровым сном.

А бывает, что все равно не уйти из палаты целые сутки и даже несколько суток, и все думаешь: что если сейчас придется оперировать еще раз — выдержит ли больной?

Но, как правило, больные мои выздоравливали, бог знает почему. Не только потому, что я все делала тщательно, но еще и потому, что верила своей удаче всегда. Этой верой заражала и больных.

Больные — как дети. С ними надо обращаться как с детьми. Разговаривать на темы, которые им близки, их интересуют. Например, если больной любит охотиться, то можно поговорить с ним об охоте.

Оперирует, скажем, профессор Павленко и говорит с больным:

— Так вы охотник?

— Да.

— А на медведя ходили?

— Нет, не ходил…

— А я вот ходил. С ножом.

Ассистенты смеются:

— Со скальпелем.

— Нет, с ножом. Охотничьим. Пошли с егерем, который нашел берлогу. Шли долго. Подняли медведя из берлоги. Вылез зверь — и на задние лапы. Прямо на нас. И тогда, когда медведь был близко и разинул пасть, мы ему в пасть руку по локоть, обвязанную ватником, а в руку — нож…

Смеются все, и больной улыбается, хотя больного заставить отвлечься от боли — трудно. Он весь поглощен своей болью, и от этого ему еще хуже, но профессор сумел заставить его не думать о боли какой–то момент, и это уже много.

Когда в академии так бурно дебатировался вопрос о том, для чего нужны женщины–врачи, военные врачи, когда приему нашему противились очень многие, тогда же противникам приема возражали и говорили: «А если будет война?» И действительно, когда началась война, наши руки пригодились. Мы были не просто хирургами, врачами, но мы знали военно–полевую хирургию, мы знали лечение огнестрельных ран, наконец, мы знали военную науку, довольно сложную механику размещения госпиталей, эвакуацию раненых, сортировку их и прочие премудрости.

Главное состояло в том, что была ведь специфика в лечении огнестрельных ран, и это давало нам возможность не только самим работать лучше «простых» врачей, но и консультировать их, мобилизованных отовсюду — из детских учреждений, из поликлиник, из зубоврачебных кабинетов. Они приходили такие растерянные и несчастные, они и форму не могли носить — страдали ужасно, в то время как мы уже давно привыкли к форме, привыкли и к походам с полной выкладкой, привыкли даже к выстрелам, потому что проходили учения на полигонах.