— Вот, вот — демократы! А еще мафии кругом расплодились: чеченские, грузинские, азиатские и всякие другие. Одна такая мафия красивых девушек, как рыб из пруда, вылавливает и в арабские гаремы продает, в Америку, Англию отправляет. Там они богатеям служат. Одну такую мафию мы и тряхнули, карманы у главарей вывернули, а деньги сдавать некому. Ты же сам писал в романе: банки все Ельцин евреям отдал. Им, что ли, деньги сдавать?.. Они живенько за рубеж их переправят. Все так, как и в романах твоих написано.
— А они там в милиции — читали, что ли, мои книги?
— Кое–кто читал, — соврал Артур, — да я‑то не говорю им, что я твой внук. Начальница обещала посетить меня на даче, — вот я тебя познакомлю с ней.
— Начальница?
— Да, она женщина. Нет, даже девушка. Ей всего двадцать три года, а уже майорское звание имеет. Очень серьезная девица. И такая смелая — ты бы ее видел!
— Это она деньгами распоряжается?
— Там еще подполковник есть, и другие важные чины. Многое мне еще неясно, но как новичок и младший по званию исполняю то, что мне прикажут.
— Ладно, сынок. Возьми ты эти деньги, пусть они полежат у тебя. Может, еще потребует их начальство. А ты мне вот еще что скажи: к даче–то на автомобиле ты подкатил. А это у тебя откуда?
— Из милицейского гаража дали. Машин у них много. Видно, от угонщиков достаются. Ну, ладно, дедушка, я спать пойду. А ты за мои деньги не беспокойся.
— Ну, ну — иди, отдыхай. А я еще поработаю.
Оставшись один, Петр Трофимович снова склонился над белым листом, пытался восстановить связи только что прерванных мыслей, но в голове ничего не было. Звенела она, как пустой чугунок. И что он хотел сказать, куда тянулся ход сюжета его нового романа — не видел, не слышал, не знал. В голову нежданно и негаданно ворвались какие–то другие, посторонние думы, гудели, шумели, суетились точно пьяные. Трофимыч откинулся на спинку кресла, пытался разобраться, что же происходит в его голове. А все дело, конечно, в бешеных деньгах, которые только что лежали на его столе. Они это замутили мозг и душу, вздыбили пыль и мусор, заслонили солнце и небо. Вспомнил пушкинские стихи: «Служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво». Сказал он и другое: для писания стихов ему необходимо душевное равновесие. Удивительный он был человек, этот наш поэтический гений: в юном возрасте вещал такие мудрости!
Вышел из–за стола. Как всегда в подобные минуты, долго стоял у окна, смотрел на лес, тянувшийся от северного Подмосковья до самого Архангельска. Обычно вид леса, покачивание на ветру кроны вековых деревьев навевали думы неспешные, глубокие, новые, — он быстро отходил от окна и склонялся над листом, чтобы запечатлеть их в стройном течении фраз и предложений, но сейчас и лес ему ни о чем не говорил; думы тревожные, суетные, точных очертаний не имевшие, ползли и ползли где–то в глубинах сознания и были похожи на грозовые, подрумяненные с боков облака.
